Отослав Нина Инъюя, Линь Яолян в задумчивости прошелся по покою. В чем Цзиньянь нельзя было упрекнуть, так это в том, что здесь дурно принимают гостей. Генерала Линя и его сопровождающих на всем пути следования до Яньци размещали в лучших домах. Хозяева были вежливы и предупредительны к нуждам гостей из Данцзе и отнюдь не стремились их оскорбить и унизить. Только вот проглядывало за всем этим обращением снисходительное превосходство победителей. Тех, кто чувствует свою силу. Кто осознает, что Данцзе давно уже не равный соперник. Кто знает, что недалек тот день, когда генерал Линь преклонит колени перед соколиными знаменами, покорный воле своего государя, не желающего продолжать обреченную борьбу и цепляться за воспоминания о былом.

Нестерпимо хотелось скорее завершить доверенную ему миссию и вернуться домой. Покинуть места, где все напоминает о том, что, несмотря на славу полководца, он – генерал страны, потерпевшей поражение, и его победы в сражениях не смогли помочь Данцзе выиграть войну. Избавиться от вежливого интереса вельмож Цзиньяня, аккуратно и цветисто выражающих восхищение высотой его духа. История о поступке на переговорах разошлась широко, что и говорить…

Тогда он вовсе не собирался преподносить уроки благородства и чести. Всего лишь желал скорее прекратить бессовестный торг, в котором на одной из чаш весов лежало право захваченных в плен солдат Данцзе вернуться на родину. Линю Яоляну доводилось слышать, когда о судьбе тюков соломы говорили с большим сочувствием и интересом, нежели о судьбах этих людей. И, чтобы прекратить эти ни к чему не приводящие день за днем обсуждения, он сделал то, за что его теперь славят на всех углах. Всего лишь продал пожалованную за службу усадьбу, в которой он никогда и не побывал. И вот теперь эту историю передают из уст в уста, ставя в пример.

Так и становятся легендами. Линь Яолян невесело усмехнулся. В покоях было душно. Казалось, воздух стал слишком плотным, чтобы им дышать. Он распахнул окно, но облегчения это не принесло. Небо стремительно темнело. Собиралась гроза. Быть может, она принесет дождь, которого все так давно ждут.

***

Все голоса, раздававшиеся вокруг, впервые за долгое время говорили на родном языке. Языке Данцзе. Неужели он смог каким-то чудом успеть вернуться домой? Сколько времени прошло? Этого он не знал. Не помнил.

- Дорогой брат, поешь, прошу.

Этот женский голос долгое время был единственным, который говорил с ним на языке родного Лацзы. Сестра. Именно это вспоминалось каждый раз при его звуках. Но была ли сестра? Что он помнил? Помнил голос, который звал его братом. Руки, которые всегда поддерживали, помогая идти. Питье и еду, которые появлялись, когда голос был рядом.

Они долго куда-то шли. Где? Не вспомнить. Было жарко, и он помнил, что долгое время шел один. Где тогда была сестра? Откуда она пришла и в какой миг оказалась рядом?

В поданной чашке оказалась жидкая просяная каша с луком, которую часто едят крестьяне в Данцзе. Он питался ею когда-то. Тогда эта еда казалась ему омерзительной, он помнил свое отвращение каждый раз, когда эта каша оказывалась в его чашке. Почему? Она приятна на вкус – и это еда Данцзе! Как может быть противным нечто, что связано с Данцзе?

Он изо всех сил старался вспомнить, зачем он шел. У него не так давно была какая-то цель. В памяти смутно всплывал путь по изнывающему от жары краю, небогатые деревни и встревоженные лица крестьян, молящих о дожде. Его что-то вело, и это было важно, невероятно важно, куда важнее, чем сочувствие к страшащимся голода людям. Казалось, что, если он вспомнит, зачем шел – то сразу вспомнится и все остальное.

Приходившие к нему люди говорили очень вежливо и даже приветливо. Так, как говорят ученые мужи, не крестьяне. Расспрашивали о чем-то, но он не мог осознать до конца их вопросы. Просили сделать что-то несложное. Дин Гуанчжи старался отвечать, ловя крохи ускользающего смысла, но зачастую заканчивая фразу не мог вспомнить, с чего он ее начал. Выполнял просьбы лекарей – да, это были лекари, хотя он и не вполне понимал, в какой миг и как об этом догадался. Понимание того или иного, воспоминание о чем-то... все это происходило случайно, просто выплывая из тумана, окутавшего разум. Но обретенная ясность не всегда оставалась с ним надолго. Чаще снова уходила куда-то, теряясь в неосознании. Гасли полусном, полубредом.

Хуже всего были приходящие смутные воспоминания, пробуждающие чувства, которые не получалось объяснить. Имя Цюэ Лунли вызывало тяжкую скорбь всякий раз, как Дин Гуанчжи его слышал. Порой он даже плакал от горя, но кем был для него человек с именем Цюэ Лунли? Вспоминался лишь низкий звучный голос, который говорил… да, говорил что-то очень важное. Что-то, что могло все изменить. Что-то, что было связано с его путем по жаркой дороге. Сестра и прочие люди утверждали, что Цюэ Лунли был его учителем. Дин Гуанчжи не помнил этого. Но, если один звук имени этого человека повергает его в такую скорбь… вероятно, говорящие так правы.

Другое имя, вызывавшее у него чувства – Линь Яолян. Из разговоров Дин Гуанчжи сумел уразуметь, что они где-то в его ставке, и это радовало. Почему-то возникала уверенность, что они с сестрой в безопасности близ него. Что генерал Линь непременно защитит от любой беды. Что он обязательно поможет ему.

И еще имя. Ши Кунлян. Это имя упомянули всего два раза – и каждый раз оно вызывало ослепительную ярость. Он ненавидел этого Ши Кунляна, кем бы он ни был. Ненавидел, хотя не мог вспомнить ни его лица, ни причины столь острой ненависти. Кажется, его ярость была столь очевидна, что ее все, кто был поблизости. И потому это имя более не звучало там, где Дин Гуанчжи мог его услышать.

Это выматывало. Порой от попыток вспомнить или понять хоть что-то голова болела так сильно, что Дина Гуанчжи начинало мутить. Тогда сестра клала его голову себе на колени и гладила по волосам до тех пор, пока не отступала боль, обручем сковавшая виски, и не уходила дурнота. Ни у кого не получалось так хорошо справляться с этим, как у нее. В памяти каким-то чудом засели слова одного из лекарей, что разум расколот сильнейшим потрясением, но ее забота и терпение со временем помогут восстановить рассудок вернее, чем все старания его собратьев по ремеслу. Дин Гуанчжи надеялся, что почтенный лекарь прав.

Он пытался поговорить с сестрой. Расспрашивал ее. Она не избегала разговоров и они беседовали подолгу, порой до тех пор, пока горло не начинало хрипнуть. Но почему-то он совершенно не помнил ни предмета их бесед, ни ее ответов. Они попросту утекали из памяти, как вода из сита.

Еще оставались сны. Тяжелые, изматывающие, после которых он просыпался совершенно больным. Сны, в которых темнота разговаривала с ним многоголосым торопливым шепотом на давно мертвом языке. Звала, просила, требовала, угрожала, сулила исполнение всех самых сокровенных желаний. В этих снах вокруг вставали тонущие во мраке коридоры и переходы, кажущиеся бесконечными. Порталы, ведущие к чему-то запретному – и во сне он твердо знал, что эти порталы таят опасность для тех, кто отважится шагнуть в них. Из клубящейся тьмы выступали покрытые замысловатой резьбой плиты. В линиях этой резьбы скрывались ответы на важнейшие вопросы, терзавшие его. Но ни разу сон не оказывался настолько длинным, чтобы Дину Гуанчжи удавалось разобрать начертанные на плитах знаки. Как только причудливые переплетения резьбы, изгибаясь в таинственном танце, начинали складываться в узнаваемые письмена, он просыпался. Иногда – рядом с взволнованной сестрой. Иногда – в новом кошмаре, где над бескрайней чуть всхолмленной равниной носилась на ветру белесая пыль. Узкая, шириной едва ли в семь цуней тропа, отсвечивая блеклым серебром, вилась под ногами. Казалось, вьющаяся в воздухе пыль избегает даже коснуться этой тропы. На горизонте темнели очертания чего-то, напоминающего одиноко стоящую посреди равнины крепость. Низко нависало небо странно пепельного цвета. И в этом небе тускло горела гигантская багровая, похожий на недобрый глаз, звезда. Одна-единственная. Больше в этом небе, похожем на ровный купол, не было ничего. Ни луны, ни иных звезд, ни солнца. Даже облаков.