— Неправильно вопрос сформулирован, так нельзя говорить…

— Да ладно тебе, не старайся, — остановил он меня, — я сам всё понимаю. Ты просто послушай, раз уж нам обоим так это надо. Так вот, я оказался в слишком большой степени ребёнком нашей цивилизации. Ты знаешь, я успешно проходил подготовку в Центре… тебя там ещё и в помине не было, когда у меня что-то нашли в голове… не помню уже. И приговор: на переподготовку. И опять на переподготовку. И опять. Мне ничего не говорили прямо, мне просто давали понять, приглашали в этот проклятый Совет Образования… но, понимаешь, я тогда уже успел ощутить то самое, что нас всех губит. Ты знаешь, ты летал. Я уже познал тогда, что такое есть этот самый Полёт!

Его речь сорвалась на крик. Как это было непохоже на рассудительного и нацеленного на единую цель Лиона, прежнего Лиона.

— И Полёт не отпускает, что бы ты ни делал. Я как идиот снова и снова возвращался в Центр, покуда меня окончательно не списали на периферию. Возможно, мне даже после этого ещё бы удалось спокойно сделать карьеру в Совете, набрать стажёров, и при этом числиться Пилотом в каком-нибудь Третьем Ангаре, так нет же…

Лион откашлялся.

— …полез наверх, шуметь. Нашумел так, что меня попёрли втихую из Пилотов насовсем.

Я молча ждал продолжения.

— А что ты смотришь? Да, я позвал тебя, я добрался сюда, я ждал целую треклятую неделю в треклятой сырости, я успел за это время возненавидеть долбаную яхту. Но цель для меня важнее неудобств, благо по ряду обстоятельств я к ним привык уже давным-давно…

Растрёпанная шевелюра тоскливым движением повелась в сторону, отчего-то его ладонь оказалась за пазухой, что-то там нащупывая.

— Это для меня важнее всего, что только может мне предложить он. Ему не понять… да и большинству простых смертных вроде тех парней из Совета тоже. Я пришёл сюда тебя просить.

«Он». Какой-то неведомы «он».

— Просить о чём?

— Деловой тон, понимаю… мы, кажется, только что не на шутку ожесточились друг на друга, и это, скорее всего, моя вина. Но ты послушай меня…

Его голос стал похож на всхлипывания, едва-едва доносящиеся до моего слуха.

— Проклятие!

Он вскочил и одним сильным движением швырнул что-то тускло блеснувшее под солнечными лучами. Раздался звонкий плеск. А Лион уже хохотал во всю глотку:

— Я даже прикончить тебя здесь, на месте, не могу! Ты же моя единственная надежда, пусть ты трижды скажешь «нет»! И я буду просить, буду умолять… а потом уж посмотрим. Или я лечу Пилотом или не лечу вовсе.

Я вот что сейчас думаю, а насколько на самом деле далеко доходила его осведомлённость о моих делах? Его гений мог прекрасно всё рассчитать, пусть он трижды находился в сумеречном состоянии. Он хотел уйти в Полёт, и он ушёл. Но он вовсе не хотел никуда прилетать, и…

И? Что? Я не знаю, я ничего не знаю…

Последнюю фразу Лион произнес вполне осмысленным тоном и, как-то очень по-своему, рассудительно. Мне на миг показалось, что вернулся тот, прежний Лион.

И тогда я пришёл к решению.

— Значит, так. Первое — ты мне предоставляешь копию своей медкарты, делай для этого что угодно, но достань. Второе — ты мне должен одно, скажем так, желание. Не трепыхайся, всё — в пределах разумного, я прекрасно осознаю наше с тобой положение. Взамен ты будешь на «Тьерноне» одним из Пилотов-навигаторов. Вакансию я организую. Идёт?

Домой я возвращался в удручённом состоянии. Пускай он на полном серьёзе планировал меня там убить, не следовало мне поддаваться словам Лиона, жечь нашу яхту — вообще было дуростью первой статьи. Мне до самого дома лез в нос солёный аромат топлёной смолы пополам с вонью горелого пластика. Вот, значит, как оно с людьми происходит в нашем-то положении…

Мысли о недоступной покуда моему пониманию несправедливости всё лезли и лезли в голову, не давая настроиться на нужный лад. День ещё не кончился, и лучше безуспешно рассчитывать на то, что Мари всё-таки вернётся, чем оказаться застигнутым врасплох.

Ещё мелькнула мысль, отчего бы это вдруг Лиону перед моим появлением, второпях, одеваться в свежую одежду, он же явно был с этими, вечно помятыми. Но мелькнула она и пропала, так как, несмотря на все мои потуги, я оказался к событиям того вечера всё-таки не готов. Ведь…

Первое, что встретило меня, сделавшего только шаг к собственному дому, было известие, что умер Учитель. Записка, исчёрканная торопливыми каракулями Мари, была насажена на колышек калитки. Я застыл и долго не мог прийти в себя.

Смерть старика…

[обрыв]

…я оторвал, наконец, ладони от этой проклятой калитки. Пальцы не гнулись, словно сведённые судорогой.

Если я ещё хотел попрощаться с Учителем, следовало спешить.

Хм. Как в тот вечер летело время… такой стремительностью оно обладало, на моей памяти, всего раз или два.

Здание Крематория, порой, будило во мне самые резкие эмоции, но я не боялся смерти, даже когда был маленьким. Чужую — уважал, наверное. Но боялся ли… скорее всего, нет. Первый опыт общения с этим бледным созданием с косой под мышкой фактически прошёл мимо меня стараниями родственников, так что выдержал я его достаточно достойно. Отец так же тихо исчез из моей детской жизни, как и существовал в ней до того. Он ведь, и вправду, был очень незаметным человеком, не любившим, да и не умевшим выставлять себя напоказ. Наше общество не требует от своих членов каких-либо обязательств, но и без наличия таковых ничего ему не даёт.

Я уже говорил вам, что помню отца крайне смутно, его смерть, соответственно, тоже, не то, что Учителя, да и остальных… быть может, это результат маминого воспитания… не знаю. Стоит ли жалеть о том, кого больше не существует?

В тот день же я невольно сравнивал свои ощущения на Прощании с отцом (то есть, какие отложились в моей памяти, естественно) с чувствами по отношению к человеку, чьё тело возлежало теперь передо мной в мертвенных лучах тусклых ламп. Он был мне больше, чем родителем, он был человеком, который понимал меня лучше меня самого, он был творцом, создавшим меня по образу и подобию идеала, что родился некогда в его мозгу. Он искренне хотел сделать из меня совершенного члена нашего общества. Стоит ли упрекать кого-то в том, что его представления о корнях и самой сути этого общества не совпали с действительностью. Все мы ошибаемся, даже такие гении своего дела, каким был он. Только вот цена этой ошибки оказалась… но тут уж, простите, я предпочитаю держать ответ сам.

Обнажённое тело Учителя возлежало на плите из полированной керамики, тускло отблескивающей в свете подслеповатых фонариков, расположенных над ним большим полукругом. Отчего-то очень отчётливо проскользнула мысль о том, как молодо оно выглядит, ни единой лишней складки, ни намёка на дряблость и увядание. Пышущий здоровьем организм. Как безнадёжно оттенял этот образ сокрытую под ним старость, залёгшую в глубоких провалах глазниц, устроившуюся подле ввалившихся щёк, выступивших скул, сухих острых морщин на лбу. Лицо древнего старца, оно стало таким за считанные месяцы, прошедшие с момента выхода Учителя из состава Совета.

Что привело его к смерти? Только не слабое здоровье, картина головоломки никак не складывалась.

Помню, случился как-то эпизод… я тогда был совсем мальчишка, лет, может быть, тринадцати, и только начинал задумываться о выборе будущей специальности. Учитель заставлял меня заниматься всякой, как мне тогда казалось, ерундой: бегать по утрам, подтягиваться, лазить заодно с товарищами по деревьям у нас в парке. А как вы знаете, физические усилия мне никакой радости не приносили и не приносят до сих пор, ссадины же и ушибы только ещё больше восстанавливали меня против всего этого. Некоторое время я просто выслушивал наставления Учителя, принимаясь за прописанные мне процедуры с сомнительным рвением больного, которого заставляют принимать горькое лекарство. Избавившись от досадной необходимости, я почти сразу о ней забывал, направляясь к своим корабликам, но постепенно недовольство этим порядком росло во мне, и вылилось, наконец, в гневную тираду, высказанную мною в запальчивости Учителю как-то утром.