Их Создатель вёл своё происхождение из раней Вселенной, так что привычка к её простоте и её опасностям Ксил была свойственна так же естественно, как привычен человек к тёплым закатам и дождливым вечерам. Человек, как странно, Ксил тоже была человеком.

Ну, почти.

Если забыть о стоящей за её плечом тени грозного космического ничто, если выбросить из головы его тревожные предостережения, если перестать слышать все эти голоса вокруг.

Каждый раз, возвращаясь в человеческое общество, Ксил словно заново училась жить, не проваливаясь в это болото, не растворяясь в этом океане, не сгорая в этом пожаре.

Даже от привычных к подобному окружению Ксил человеческие сообщества требовали невероятных усилий только лишь для того, чтобы оставаться собой — не удивительно, что Создатель тем более старался держаться от них подальше. Затем они и были ему нужны, молчаливые посланники, ничтожные эффекторы, едва осознающие себя рабы на кончиках его призрачных пальцев, простёртых в пространство на тысячи парсек. Служить фильтрами, резонаторами, глазами и ушами Создателя.

Без них он до сих пор оставался бы слеп и глух не только к мольбам далёкого Человечества, он вовсе не понимал бы, как с ними вообще коммуницировать. И зачем. Куда проще было навсегда оставить это неуёмное племя наедине с врагом в лице бездушного космоса и всех тех ужасов, что его населяют. Однако и на всесильного Создателя нашёлся свой враг и свой ужас. И без них спасти будущее от собственной гротескной копии Создатель был не в состоянии. Лишь эти слабые существа могли избавить Местное Скопление от грозных бед неминуемо грядущего, лишь они были достойны обретения Вечности. А значит, Создатель был обязан попытаться.

И потому он продолжал без устали рассылать своих полуживых посланников, своих Ксил по всем уголкам Метагалактики, вызывая у них неудержимую головную боль от самого факта пребывания в этом океане противоречивых устремлений и несовершенных эмоций. Что ж, Ксил не жаловались, ибо вне пределов этого служения их бы даже не существовало — Создатель в прямом смысле воссоздавал их мёртвых предшественников вместе с их страхами и воспоминаниями, настолько точно, как умел только он. Переваривая попутно до последнего атома и воспроизводя вновь.

Теперь, в посмертии, у Ксил была лишь одна цель и один стимул — следовать своему новому предназначению: увидеть и рассказать Создателю об увиденном.

Если бы всё было так просто. Ксил тряхнула головой, отбрасывая назойливую мысль, что преследовала её, как наваждение. В её случае одним лишь служением дело не ограничивалось. Время от времени по окружающей её Вселенной словно пробегала волна неудержимой дрожи, какого-то слабого эха, которое тотчас заставляло Ксил оборачиваться и как будто вспоминать своё прежнее, навеки сгинувшее «я».

И это несчастное создание уже не было способно лишь механически исполнять свою функцию. Слишком яркими были образы былого, слишком горькими были воспоминания. А ещё вместе с ними всплывало имя.

Рэдэрик Иоликс Маохар Ковальский иль Пентарра. Тот единственный, кто не обратился в призрак, кто продолжал существовать в привычной всем этим людям реальности, а значит, был способен причинить Ксил новую боль одним лишь слабым отголоском собственных поступков.

О да, он совершил в этой жизни много глупостей.

А ещё он нёс с в себе опасность для Местного Скопления, а значит, она не могла на этот сигнал не отреагировать. И вот Ксил снова вынуждена возвращаться под своды очередной утлой космической крепости. Ей сейчас важны любые подробности.

Каким огромным и пустым теперь казался теперь этот дом. Забылось эхо тихих разговоров за полночь, в нём больше не вели восторженных декламаций, не устраивали шутливых кулачных боев, в которых мы всегда торжественно проигрывали. И споров до хрипоты, в которых мы проигрывать отнюдь не желали, тоже уже никогда не слышать этим стенам. Домик был предназначен для встреч старых друзей, для вина, для сигар, очень часто — для праздничных пирогов и почти никогда — для утирания носов заблудшим Творцам.

Их сюда не пускали.

А теперь… я пробыл в тот, последний, раз на Изолии Великой очень недолго, но тут же начал тяготиться нашим маленьким домиком. Усилиями ли Лианы, моим ли «задушевным разговором» с хорошим, в общем-то, человеком Симеоном, неважно, главное — никто под эту розовую крышу так и не явился. Мои вещи, присланные службами космопорта, так и остались лежать, не распакованные, в прихожей. Я даже камин не нашел в себе сил разжечь, хотя ведь почти мечтал об этом, пока летел сюда. Вот и поспорь со своими собственными ощущениями… Тоска.

А время, сколь ни медленно оно ползет, но остановиться совсем — не может. Я для себя решил, что отправлюсь полуденным рейсом на Пересадочную, а там, как получится. Собственно, меня больше ничего не задерживало, да только… просто хотелось посидеть в последний раз.

Я поймал себя на том, что уже долгое время неотрывно смотрю на большую эрвэграфию, что висела в архаичной лакированной деревянной рамочке на противоположной стене. На ней трое молодых улыбающихся людей в парадной форме Службы Планетарного Контроля стояли, обнявшись, у трапа шлюпки. На их лицах была написана уверенность за человечество, горделивая осанка выдавала пройденную кропотливую подготовку, а дружеские жесты наглядно демонстрировали, каким сплочённым всегда был манипул «Катрад». Остался ли он таким до конца? Не мне судить. Но вот то, что уверенность в бесконечности отпущенных нам сил куда-то делась за последние десятилетия, это мне объяснять не требовалось.

Откуда на моём лице такая улыбка? Вот этого я понять не мог, сколько себя помню, всё время одно и тоже: «Рэд, посмотри мне в глаза», «Рэд, ты плохо спишь»… Неужели я мог хоть иногда быть и таким? В этом случае, может, и есть у меня шанс осилить то, о чём мне говорил Джон?

Ничегошеньки я в этой жизни не понимаю. И кто сказал, что с возрастом это проходит.

Поднявшись из кресла, освещенного лишь маленьким ночником, я подошел к окну, распахнутому в ночь.

Вокруг в воздухе было полно громадных светляков, они носились по небу, внося в картину и без того шикарного изолийского неба какой-то странный, потусторонний штрих. Я глядел вверх и размышлял, как вообще можно подумать, стоя вот так, под куполом носящихся как попало мерцающих огней, что некоторые из них — целые миры, что там есть таинственные древние цивилизации и дикие племена. Скорее уж тебе придут в голову мысли вроде тех, что я столько раз слышал на этой сумасшедшей планете. Нет, всё-таки, смешные ребята — Творцы. Небесный огонь, танец всемирного Хаоса… материализм не в чести среди людей, стремящихся только к одному — играть чужими чувствами. Одно время мы попросту не понимали друг друга, как на разных языках говорили, только потом, когда прошло несколько лет, когда уже начала подрастать Лиана, я понял. Или думал, что понял.

Впрочем, как обычно.

Самое странное в этой истории было то, что родители Юли действительно были Творцами, не очень видными, но всё же… Лиана показала, что это именно так, все говорили, что она и характером, и повадками очень походит на бабушку, да я и сам видел, что она совершенно не похожа ни на отца, ни на мать. Ох уж эти её штучки, которые она начала выделывать, даже ещё не поступив в учебный центр первой ступени, на них просто нельзя было спокойно реагировать.

Ладно Юля, уж что-что, а прикрикнуть на расшалившуюся дочурку она могла — Лиана уважала мать и строгости с её стороны воспринимала совершенно спокойно. Но вот мы с Джоном… стоило нам хоть немного вмешаться в её выкрутасы, рёву и обид было таких, что оставалось только опустить руки и предаваться тому, что Юля называла «распустили ребенка до невозможности».

Я вздохнул и невольно улыбнулся. Вспомнился тот случай, когда в четырнадцатилетнем возрасте Лиана вдруг вообразила, что в меня влюбилась. Да, неделька была ещё та. В итоге ребёнок передумал, но мы все извелись страшно. Что ни говори, они втроём были очень счастливой семьей, пусть и нечасто виделись, это потом всё пошло наперекосяк, а я даже толком не понял, с чего все началось. Но вспомнить было о чём, это было почти моё счастье, почти моя радость. Не смог ничего создать сам, хоть порадуйся за другого.