— Вот она, нашел… У него! — Бубликов показал электробритвой на Перчихина. — У него под матрацем… Спрятал, подлец! В носок завернул, чтоб не нашли…

— Врешь! — крикнул Перчихин. — Ты специально все подстроил, чтоб скомпрометировать меня!

Коля, державший в руках большую пятнистую зубатку, побледнел, напрягся, рыбина выпала из его рук и тяжко шлепнулась под ноги.

— Убить тебя мало за это! — Коля сплюнул сквозь зубы. — С-сука…

— Бублик не такой, чтоб врать и подстраивать! — сказал Шибанов и с силой вонзил свой нож в рыбодел.

— Я знаю, ты заодно с ним, но ничего у вас не выйдет.

Перчихин не договорил, сильный удар Шибанова свалил его с ног. Перчихин отлетел в сторону и покатился по палубе к фальшборту, сильно накрененному очередной волной, и, возможно, перелетел бы через него, если б не Северьян Трифонович.

Он схватил его за куртку, поднял и поставил на ноги. Все лицо его было залито кровью. Волна, с силой охлестнувшая его, кажется, привела Перчихина в сознание и смыла кровь. И на щеке его стала видна косая, глубокая, с содранной кожей ссадина.

— Ты ответишь за это! Я упеку тебя туда, где был он! Там тебе место! За проволокой, а не здесь… — Его било, как в припадке, и он не мог умолкнуть. — Вы все будете моими свидетелями. И ты, Северьян, как председатель…

— Что я? — глухо спросил Курзанов.

— Подтверди, где нужно, как все было… Сможешь?

— Смогу. Вот этим смогу подтвердить, — тралмейстер поднес свой громадный кулак к лицу Перчихина. — Согласен? А сейчас иди в кубрик и приляг, — уже помягче сказал тралмейстер. — Сейчас не время разбираться…

— Нет, время, время! — кричал Перчихин. — Время!

На палубе появился Сапегин.

— Что здесь случилось?

Бубликов показал ему электробритву и стал что-то быстро говорить.

— Время, самое время! — сорвавшимся голосом выкрикивал Перчихин. — Здесь милиция нужна… Милиция! Это хулиганство.

— Где я возьму тебе в море милицию? — устало спросил Сапегин. — Она там, где ей положено быть.

— Я это не оставлю так и доведу дело до конца…

— Не сомневаюсь, — сказал Сапегин, — а пока иди в кубрик и успокойся, сейчас я пришлю к тебе Лаврухина. Иди. Работа продолжается! Трифонович, помоги матросу Перчихину спуститься в кубрик и лечь.

— Пошли. — Тралмейстер почти силой поволок Перчихина по залитой морем палубе к двери в полубаке.

Виктор смотрел на все, что происходило, слушал и вначале ничего не мог понять. И лишь услышав, как стоявший рядом с ним Коля проговорил: «А я уж думал, кто это позарился? А выходит — никто, сам…» — Виктор все понял. Только зачем Перчихин сделал это? Какой ему толк? Это же… Это же более чем подло — спрятать свою бритву и поднять шум, чтобы подозрение упало на Колю…

После вахты Виктор едва добрался до каюты, с трудом развязал мокрые тесемки на жестких рукавах рокана, вылез из сапог, из букс, из сырой ватной фуфайки и полез на свою койку. «Зачем Перчихин сделал это?» — неотступно думал он, засыпая, и ничего больше не слышал. Ни того, как в каюту вошел Лаврухин и унес в сушилку его одежду и сапоги, ни того, как позже явился Аксютин, и оба штурмана переговаривались о случившемся вполголоса, чтобы не разбудить его.

Виктор спал, вздрагивая, временами что-то бормоча во сне, и лоб его напряженно прорезали глубокие морщины.

Когда Виктор проснулся и нехотя, с трудом разлепил глаза, за переборкой по-прежнему глухо шумело море, судно сильно качало, но его уже не мутило. Он удивился, что лежит на одеяле в брюках, толстой байковой рубахе, и тут же вспомнил все, что было с ним вчера.

Виктор отодвинул шторку и в неярком свете, струившемся сквозь пыльный иллюминатор, увидел внизу спавшего Аксютина. Виктор перекинул ноги через бортик койки, поболтал ими, вздохнул и неожиданно почувствовал острый приступ голода. Хотелось поесть наваристой ухи или жареной рыбы: «трещочки не поешь — не поработаешь», — говорят северяне.

Только сейчас Виктор заметил, как сильно похудел за этот рейс. Он спрыгнул вниз, осторожно приоткрыл дверку стенного шкафа и вытащил из авоськи окаменевший батон, отломил кусок и с хрустом стал жевать. Потом один за другим съел несколько кусочков сахара. Ослабив первый приступ голода, сунул ноги в туфли, надел пиджак и подошел к тусклому зеркалу у рукомойника. На него подозрительно посмотрело заросшее многодневной щетиной лицо. В выражении его было что-то непривычное, странное, полузнакомое.

Виктор открыл дверь и уверенно пошел по длинному коридору. Опять вспомнил Перчихина. Зачем он пошел на это? Ведь Коля никому ничего не сделал плохого…

Виктор вышел на палубу — в лицо ударил свежий морской ветер. Впереди, на главной палубе, слышался смех и споры шкерщиков: видно, рыба все еще не иссякла в громадном ящике. В самом деле, везло же «Меч-рыбе» с плотными косяками! Подымаясь по трапу к рубке и чувствуя нестерпимую боль во всем теле, Виктор взглянул на ручные часы: было около двух ночи. Над краем моря висело тусклое солнце и неярко поблескивало на высоких зеленовато-серых волнах. Вяло и сонно покрикивали чайки в надежде на легкую добычу. С добрый десяток судов — наших и иностранных — промышляли неподалеку от «Меч-рыбы»…

— А, наш доблестный труженик, доброй ночи! — приветствовал Виктора Лаврухин, стоявший рядом с рулевым матросом. — Как самочувствие? Больше суток проспал! Мы уже беспокоиться стали…

— Самочувствие сносное. Что нового на судне? Хорошо ловится рыбка?

— Рыбка идет, будьте здоровы! Знает, что с нами корреспондент, который должен рассказать о героическом труде славных пахарей северных морей!

— Точно, — согласился Виктор и засмеялся, и не без удовольствия повторил: — вот именно героический… — Он повторил с удовольствием и смехом потому, что эти слова по-прежнему так не вязались со всем тем, что он видел, слышал и даже немножко сам испытал здесь.

— Рыба так идет, как давно не шла, вахта не успевает убирать, и в помощь ей выходит подвахта. Пока вы спали, даже высокое начальство — стармех и старпом пожаловали на палубу, взяли шкерочные ножи и беззаветно трудились, — продолжал Лаврухин. — Впрочем, заметна тенденция к понижению уловов…

Лаврухин ходил по рубке, почесывая кокетливые черные бачки. Смуглое лицо его было на зависть самоуверенное, довольное. Что ему качка, неудобства и ночные вахты! «Меч-рыба» была для него родным домом, и, судя по всему, он не скучал по берегу. Иногда он лениво бросал рулевому команды, и тот поворачивал штурвал в нужную сторону, уточняя курс, держа судно на косяке.

Рыбы в ящике оставалось немного, других траулеров в непосредственной близости от «Меч-рыбы» не было и, значит, нечего было опасаться сцепления тралами, поэтому третий штурман охотно разговаривал. Виктору очень хотелось узнать, чем кончилась история с Перчихиным. Но прямо спросить об этом он не решался и начал издалека:

— Есть новости на судне?

— Есть одна, и невеселая. Получена срочная радиограмма: у матроса Петрова тяжело заболела мать и на волоске… Вчера вечером получили. На парне лица нет… А человек он замечательный. Целый чемодан учебников набрал в рейс: хочет в будущем году поступить в высшую мореходку. Скоро сдаст экзамен на матроса первого класса… — Лаврухин что-то сказал рулевому, отошел к штурманскому столу и склонился над картой.

Виктор стоял возле штурвала и молча смотрел на едва видный норвежский берег.

Лаврухин поколдовал еще над картой, отложил в сторону циркуль с линейкой и вышел из рубки. Виктор последовал за ним, встал рядом и залюбовался едва заметной игрой красок на море, гребнями длинных медленных волн. Было красиво, торжественно и грустно.

— Вы любите море? — спросил Лаврухин.

— Люблю… Кто ж его не любит?

— Я не люблю, — тихо сказал Лаврухин.

— Вы?

— А что в нем любить? Однообразное, пустынное, скучное… Тоска.

Виктор не верил своим ушам. Наверняка Лаврухин его подначивал, требовал удивления, бурного опровержения.