— Негодяй, — сказала Аля, лицо ее было в слезах. — Тебя бы туда забросить…

— Валяй, разрешаю… — Витька засмеялся, улыбнулся острыми глазами. Провел рукой по бугроватой, с короткой стрижкой голове и пошел к помещению.

— Живодер! — крикнула Аля, все еще плача, челочка на ее лбу уже не казалась кокетливой.

— Глупышка, — Витька даже не обернулся, — побереги слезы… Пригодятся еще!

— Дурак! — Аля вытерла лицо худенькой рукой. — Псих ненормальный…

— А ты нормальная истеричка…

Витька исчез в двери пункта.

В Павлике все замерло. Потом его затрясло, и он не смог сказать ни слова. Только кулаки сжались.

Тит поливал из шланга причал.

— Развели тут псарню. Гадят только. Туда им к место…

На лице Али вдруг высохли слезы, глаза блеснули яростью:

— Вы… вы зверь, а не человек!

— Но, но, — заворчал Тит, — смотри у меня… Набрали тут разных. От титек мамкиных только оторвали, а уже свои законы устанавливают… Иди лучше в куклу играйся — видал в твоей комнате. И не суйся не в свое дело.

— Я поммастера, и вы мне подчиняетесь! — вдруг крикнула Аля. — И нечего тут! Вы находитесь на службе, а не… — Голос у Али осекся, из глаз брызнули слезы. Она не договорила и, закрыв лицо руками, бросилась за угол здания.

Тит пожал плечами и повернулся к Павлику:

— Ну как работать с такими? Кого присылают? Думают, если с рыбой стало плохо, так и присылать можно кого угодно.

— Но и так нельзя! Они ведь живые…

Павлик задохнулся и, не находя слов, отбежал от Тита. И здесь увидел отца. Бодрым шагом шел он от домиков сюда, свежий, стройный, красиво седой. Он что-то напевал и помахивал блокнотом. Странно, но он ничем не походил на вчерашнего отца после разговора с Игорем!

— Ты куда это смылся от меня, бандит?! — Он хлопнул Павлика по плечам. — Что новенького в этом прекрасном из миров?

— Ничего…

— Завтракал? — спросил отец.

— Нет.

— Поехали к унгаровцам, ведь звали нас.

Павлик немного замялся.

— Я… Я… Мне…

— Не хочется? С Игорем удумал?

Все-таки, что там ни говори, отец неплохо разбирается в людях, а Павлика просто насквозь видит! Врать было глупо: ведь Игорь, конечно, и отца позовет.

Павлик кивнул.

— Давайте вместе завтракать.

— Нет уж, спасибо… Потопаю к Унгарову. Неловко старых друзей забывать. Обидеться могут.

И ушел.

Игорь с Тамоном долго не выходили из весовой: верно, получали квитанции на сданную рыбу, а может, помогали перенести ее в помещение, где стояли гигантские бочки со льдом. А может, даже кололи лед.

Первым из пункта вышел Тамон. Его ватник на животе был испачкан свежей слизью. Тамон подошел к краю причала и глянул в лодку.

— Пашка, не ты взял белужку?

— Нет, — сказал Павлик, польщенный, что впервые его назвали не по-домашнему.

— Неужто уперли? И тут, выходит, догляд нужен. Теперича и покушать нечего будет… От ты!

Он крепко выругался и сплюнул.

Павлик вдруг почувствовал такой приступ голода, просто голова закружилась: с утра крошки в рот не брал! А встал часа в четыре, если не раньше… Да и вчера лег натощак.

Тамон влез в лодку и на веслах пошел к своему причалу, а Павлик остался дожидаться брата. Игорь явился минуты через три.

— Где дед? Домой угреб?

— Угу.

— Ну, почапали и мы. Ух, жрать охота! — Игорь хлопнул себя по животу.

Поднял с причала замызганную стеганку, продел палец через петлю вешалки, перекинул через плечо, и они двинулись к домику. У Павлика язык не повернулся сказать, что рыбу из лодки кто-то увел и есть нечего. И про отца спросить ничего не мог — неуместно сейчас?

— Где вас носит? — буркнул у котла Ананька, ложкой снимая с ухи навар.

«Ага, значит, это он унес белугу», — подумал Павлик, усаживаясь за стол под открытым небом. Появились алюминиевые миски, круглый каравай хлеба, чашка с саламуром. Ананька и Тамон быстро перекрестились, прошептали что-то и принялись есть.

Руки у Ананьки были перепачканы смолой — видно, смолил снасти и точил крючья, а полное, почти бесформенное, сильно обрюзгшее лицо было красным от пота и пара.

Мимо домиков шел причальщик. Он шел, глядя под ноги, на доски кладей, точно ему и дела не было до того, что творилось за столами.

— Эй, Лаврен, — крикнул Тамон, — заворачивай на юшку.

Причальщик остановился, потрогал бледное небритое лицо.

— Пожалуй, — сказал он. — Сейчас хлеба принесу.

— Куда там, своего завались! — поддержал приглашение Ананька. — Присаживайся.

— Павлик, подвинься, — сказал Игорь.

Лаврен присел. Все, в общем, происходило, как у унгаровцев: те же горки косточек на столе, то же подталкивание Павлика: «Ешь, не стесняйся!», то же напоминание: «Почаще макай рыбу в саламур», то же постукивание ложками об стол: «Хватит, наелся», тот же крепчайший рыбацкий чай в большой кружке, которую хочется держать двумя руками…

— А дальше что? — спросил Игорь, когда они вылезли из-за стола.

«А дальше я буду расспрашивать про твою жизнь, — подумал Павлик, — сколько можно уклоняться и пижонить!»

— Не знаю, — сказал Павлик, — порисовать бы?

— Ну я тогда пойду спать.

— Что ты! — испугался Павлик. — Я думал, и ты захочешь. Отец вот с карандашом не расстается: такая, говорит, натура вокруг…

— Подходящая, — Игорь зевнул и потянулся, — ты-то много за это время преуспел?

— Да что я, — сказал Павлик, — так, балуюсь… А ты эту «Рыбацкую мадонну» с натуры писал или как?

— А-а, запомнил! Ну, идем к нам, идем…

«Как бы спросить у него, что случилось с отцом?» — подумал Павлик, входя в Игореву хатку. Хатка на этот раз показалась еще более неуютной: на окне какие-то шмотки, одеяла на койках сбиты, стол уже без газет, и пол не подметен. Зато стены были увешаны картонками и фанерками.

— Ого! — вскрикнул Павлик. — Целая галерея! Отец бы увидел. Ты что, убрал их тогда?

— Да так, — сказал Игорь, — ни к чему. Только материал для раздоров.

— Несчастный пижон! — Павлик стал пристально рассматривать этюды, кой-как вкривь и вкось прибитые к стенам. Они были так непохожи на все то, что делал Игорь до отъезда, что у Павлика слегка закружилась голова. Краски, с маху и густо положенные — точно море при сильном ветре, — клокотали, вспыхивали и слепили Павлика, то вдруг совсем замирали, затихали, и сквозь утреннюю мглу смутно угадывались контуры старых ив, тихое небо, низкие, грустные берега Дуная… На отдельных работах цвет был пережат, была полная неразбериха линий и мазков, сплошная претензия на самостоятельность и никакого впечатления. Но большинство работ…

— Да, ты здесь не дремал, — сказал Павлик. — Есть вещи и покрепче «Мадонны»! Целый вернисаж! Плату за осмотр не берешь?

— Ядовит, как папка! — Игорь засмеялся. — С тебя придется взять — дашь потом одно обещание…

— Ладно.

— Знаешь, почему я обнаглел и устроил эту экспозицию?

— Ну?

— Чтоб отстали от меня.

— Кто ж к тебе пристает?

— Сейчас никто. А раньше… Этюдника раскрыть на первых порах не давали: зырят, смеются. «Поспал бы, — говорят, — завтра из пушки на лов не добудимся!» Ох и ехидны, ох и трезвы! Жалеют, учат. Вначале скрывался, убегал с альбомчиком подальше, забивался в плавни, в море брал бумагу. Да разве убежишь от них? Тогда я и решил развесить все — пожалуйста, смотрите!

— И помогло?

— Почти. Привыкли.

— А что отец вчера так быстро вернулся? — спросил Павлик. — Поругались?

Игорь покачал головой.

— Нет. Обидчив больно. Сказал, что я засиделся тут, теряю профессиональные навыки, огрубел, пора назад. Ну и пошло… Жаль мне папку.

— И мне, — сказал Павлик. — Говорил, что здесь можно запросто опуститься…

— Что ж, он прав. Можно. Но ведь можно и не опуститься… Ну как тебе картинки?

— Ох, — сказал Павлик, — тебя не узнать! Не все одинаково, но…

— Хочешь еще посмотреть? У меня и запасник есть. — Игорь ногой выдвинул из-под крайней койки большой ящик, откинул крышку, державшуюся на угловом гвозде, и Павлик ахнул: ящик был туго набит листами, картонками и фанерками.