Вытащил запутавшуюся в складках странно-зеленую севрюгу и швырнул в волны.

— Зачем вы? — вскрикнул Павлик.

— А что толку-то с нее? Есть не станешь — горькая.

Объяснять было некогда. Волны плескали в борт, обдавали брызгами и водяной пылью. Сильно качало, и кружилась голова, кружилась не то от качки, не то от хмеля азарта.

Потом долго расправляли и на ходу штопали сеть, ставили ее на свое место, убирали в корзины рыбу, выбрасывая за борт мелочь и водоросли, потом выводили магуну из путаницы тросов, доставали громадные весла и в ветреных сумерках пошли по волне к фелюге, засветившей сигнальные огоньки.

— Полезете обратно или здесь останетесь? — крикнул Филат, укрепляя буксирный трос на гаке фелюги.

— Как, Павлик? — спросил отец, готовый перелезть на уютную фелюгу.

— Здесь, — отрезал Павлик.

— Здесь так здесь. — Отец подул на ладони и, как только фелюга затарахтела, сделал брезгливый жест, точно отряхнул руки от чего-то мокрого и неприятного. Потом опустился на корточки и придвинулся к рыбакам. Они, как и прежде, сидели на дне по бортам, и, наверно, снаружи казалось, что магуна пустая. Фартуки и рукавицы валялись в сторонке, в корзинах тяжело шевелилась рыба, резко пахло смолой и застарелым потом стеганок. В небе остро светили звезды, и Павлику было так неуютно, так непривычно и удивительно…

Рыбаки сидели, ссутулясь под защитой бортов, темные и сумрачные, курили и больше молчали. Молчал и отец. А Павлику не хотелось сидеть вот так, сидеть и молчать, когда вокруг было так необычно.

Он привстал и увидел на горизонте, но совсем недалеко, город весь в огнях — высокие дома, маяк и зыбкое сияние над ними. Наверно, это и была та самая Сулина, о которой говорил Филат, ногой двигая руль фелюги. Но Филата рядом не было, люди молча курили под бортами, и Павлик так и не решился спросить, что это за огни. А если бы и спросил — долго не простил бы себе: ведь не мальчишка он уже, черт побери!

Назад шли долго, куда дольше, чем сюда, к ставнику, и от плеска волн в борта и покачивания Павлик стал чуточку дремать. Он сидел рядом с Петром и Унгаровым, сунув руки в рукава, чувствовал крепкий запах их тел и табака и не видел берегов, а только высокие звезды над головой. Их было много в небе, как рыб в море, а может, еще больше…

Проснулся Павлик от сильного толчка, разлепив веки, зевнул, почувствовал ноющие ладони со стянутой кожей. Вдруг с него совсем согнало сон: он увидел Игоря.

Брат стоял на причале и помогал привязывать фелюгу.

Только сейчас понял Павлик, как соскучился по нему за эти дни — ведь и поговорить-то не успели! Он спрыгнул с магуны и хлопнул Игоря по спине.

— Ты что так долго пропадал? Больше не уедешь? Не уезжай!

— Посмотрим… Давай, отец, руку, — Игорь подошел к магуне, — сорвешься еще… Ну как?

Отец не взял протянутую руку.

— Благодарствую. Я еще не так беспомощен… А поездка была превосходной, просто великолепной! — громко сказал он.

Павлик быстро оглянулся: никто из рыбаков, кажется, не слышал.

— Ну, идемте ко мне, — сказал Игорь.

— Поехали, сын, раз официальное приглашение поступило.

Они вошли в маленькую хатку, ту самую, возле которой отец рисовал Тамона. Внутри было не слишком уютно: три койки с прожженными солдатскими одеялами, у окна самодельный буфетик, стены пустые; правда, пол, неровный и щелястый, был подметен, а на столе ярким пятном белели чистые газеты.

— А это что? — Павлик показал на большую фанеру, висевшую на стене, — женщину с ребенком на руках; они были написаны резко и твердо.

— Ах ты, — всплеснул руками Игорь. — Единственное, что забыл снять, и то заметили! Рыбацкая мадонна это…

— Неряшливо, но сильно, — сказал отец, — я ведь всегда говорил, что ты талант… Но очень неряшливо. И все-таки действует. Намазал, наляпал, ни черта сразу не поймешь, а приглядишься — пробирает. Уловил что-то. Что, а?

— Да ладно, — сказал Игорь, — чего там. Ловил, да не поймал. Удивляюсь, что ты еще что-то находишь в ней…

Отец быстро повернулся к нему.

— Это почему же?

— Понимаешь, папа, мы с тобой не совсем одинаково смотрим на искусство. Я не знаю, признал ли ты даже сегодня Ван Гога, Матисса и Петрова-Водкина, хотя наши самые закоренелые ортодоксы теперь вынуждены считаться с ними, и…

— А я и сейчас повторю, — запальчиво сказал отец, — что твой Ван Гог — это гениальный неуч, и не больше, пройди он настоящую школу, он писал бы как следует, а не мял бы форму, как вареную картошку, — вспомни его «Едоков», не калечил бы натуру. Ведь покажи его картины детям — спать не будут…

— Ну в этом ты прав — Ван Гог не изготовлял снотворное, да детям оно и вредно… А вот если его картины мешают спать вполне взрослым дядям, если кое-кого они даже будят от сна… скажи, разве это так плохо?

— Ты уводишь разговор в другую сторону.

— Нет, — сказал Игорь.

— Да, — проговорил отец. — Его форма сошла с ума, почти так же, как и сам…

— Да ведь нет же! — с горячностью воскликнул Игорь. — Нет, нет и нет! Ну как ты не поймешь — он так сильно выразил время, так изнутри: его трагизм даже в форме, в лихорадке мазка, а не только в выражении лица… Ну а Матисса к нынешнему лету ты признал или все еще считаешь, что ему следовало бы заниматься росписью обоев, а не живописью?

— Представь себе, считаю! Пестрые пятна, раскрашенные одалиски, раскрашенные пейзажики никогда не будут живописью, какие там теории ни строй, как ни рекламируй его дешевенькое величие! Без глубины проникновения, без строжайшей верности натуре ничего не получится… И скажи, кому это нужно? Устрой здесь их выставку, приведи на нее вот этих тружеников, ведь засмеют же!

— Возможно, — сказал Игорь, — а возможно, и нет. Понимание приходит не сразу, настанет время — все поймут. Только надо, чтоб такие люди, как мы с тобой, помогали им в этом, а не защищали одну манеру письма, такую, как ты говоришь, доходчивую и нужную, но такую малокровную, унылую, бессильную, давно исчерпавшую свои возможности… Да что мы тут устроили диспут, как в Манеже?

— Ничего страшного. И все-таки ты, Игорь, должен сказать, в Москве работал техничней и точней.

— А кто знает, что такое точность? Разве правда в точности?.. Ну как вас, помотало малость?

— Было, — отозвался Павлик.

— А где Тамон с Ананькой? — спросил отец. — Они ведь здесь живут?

— Чаи у кого-то гоняют, комарами закусывают. У нас комар упитанный…

Павлик хохотнул и поглядел на отца — как он к этому отнесется?

— А в общем, ты молодец, Игорь, хоть и заблуждаешься во многом, — сказал отец и вздохнул, — не ожидал этого от тебя…

— Чего? — спросил брат.

— Думал, эта поездка — сумасбродство. Думал, есть в тебе что-то от моды, от юношеской бороды, битнических песенок, кривляния и игры в своеобычность. Другие ведь так утверждают себя в этом мире…

— Случается.

— Поверь старику, я и сам без ума от всего этого! — Отец широким жестом обвел вокруг, и, очевидно, в радиус этого жеста попадало не только Широкое, но и ставник в море, откуда они только что вернулись с Павликом, и Шараново, и вообще весь этот край.

— Да, здесь ничего, — согласился Игорь.

Отец тут же накинулся на него:

— «Ничего», хорошенькое «ничего»! Да я вижу, ты совсем заелся тут, ничего не видишь и не слышишь. Ведь этим бородачам по десятке в день платить не жалко, только бы позировали! А перед этими плавнями в ноженьки упасть можно! Что за рыбаки, что за парни — какая сдержанность и безыскусственность, какая цельность характеров и переживаний! И в то же время в них такая русская, такая национальная неприхотливость и выносливость: не бог весть как живут, а нет в их душах ни капли рабства, они независимы и тверды, а я уверен, что бытовые удобства и пресыщенность некоторых народов отнюдь не способствуют укреплению их нравственных устоев и не делают их лучше…

— А где ты встречал такие народы? — Игорь подпер кулаком лоб.