— Да не в этом дело. Я хочу сказать одно: хорошо, что русские люди не придают особого значения уюту и комфорту, они по своей сути не накопители…

— Всякие встречаются.

Отец отмахнулся от него.

— Ты не хочешь понять меня: широта, удаль…

Скрипнула дверь, и на пороге показались дед Тамон с Ананькой. На столе откуда ни возьмись появилась закуска — копченая рыба, колбаса, черная белужья икра в блюдечке, большими кусками нарезанный хлеб, клубника. Игорь достал из нижней дверцы буфетика бутылку «Московской».

— Да вы что! — возмутился отец, вставая. — Сдурели?

«Видно, Игорь специально привез из Шарапова!» — подумал вдруг Павлик.

— А как же иначе? — сказал Тамон, удовлетворенно поглаживая рыжеватую бороду. — Не каждый день к сынкам отцы приезжают… — На Тамоне была свежая ситцевая косоворотка, волосы на голове были старательно прилизаны.

Отец в испуге развел руками:

— Заговор, и только! Безобразие!.. Остается подчиниться большинству…

— Так-то верней будет, — буркнул Ананька, тоже одетый во все чистое.

— А мне что делать? — спросил Павлик. — Удалиться? Да? Я ведь в обществе профессиональных алкоголиков нежелательный элемент?

— У нас полная демократия, — сказал отец, — не гоним… Так, ребята?

— А куда ж его гнать? Я в его годы в море на бабайках с батей ходил… Пусть остается, — сказал Тамон. — Да, я там Унгарова встретил. Зовет вас. Идите, говорит, юшку хлебать. Свою, собственную…

— Куда здесь юшка! — Отец обвел рукой стол, сплошь заставленный угощениями.

— Счастливо! — Павлик выскользнул из хатки.

Ему что-то кричали вслед, но он не остановился. Его не выгоняли, и тем приятней было уйти самому.

Правда, он немножко переборщил — есть хотелось до зарезу! На мгновение Павлик подумал, что неплохо бы сейчас сходить на юшку к Унгарову. Да нет, нельзя одному — начнутся расспросы про отца и брата… Ладно уж!

Добравшись до своего дома, Павлик быстро разделся и, не умываясь, нырнул под одеяло. Его все еще шатало от моря, ныли руки, свистел в ушах ветер. Сон не шел. К полному его удивлению, отец явился довольно скоро, часа через два.

Павлик притворился, что спит.

— Ел? — Отец дернул его за одеяло.

Павлик всхрапнул, недовольно повел плечом и повернулся к стене.

— Ох и соня же ты! Ел? — Отец дернул посильнее. Павлик был вынужден открыть глаза и продемонстрировать сцену пробуждения.

— Ну чего тебе? Не хочу я есть.

Отец прошелся по большой комнате, потом подошел к темному окну. И долго так стоял.

Павлик пристально смотрел на него. «Что-то у них неладно получилось», — подумал он.

Отец сел на койку и стал медленно расшнуровывать туфли.

— Ты что, обиделся?

— С чего бы?

— А кто вас поймет. Хочешь сделать лучше — не принимаете. — Отец помолчал. — Вроде бы правильно — надо быть в гуще жизни, но ведь жизнь жизни рознь: бывает, и прокиснуть можно, и опуститься, и отстать, и оторваться… Понимаешь ли, Павлик, я тоже люблю простых людей, людей от народа, так сказать, от земли и воды, но ведь не все же среди них мудрые и хорошие, не все могут чем-то пополнить тебя, дать заряд, чему-то научить. Для ловли рыбы надо иметь в первую очередь выносливость, твердые руки и — а это, может, самое главное — толстую кожу на этих вот самых руках. А еще надо иметь неприхотливость и удовлетворяться самыми элементарными радостями. Ум, образованность, творчество здесь ни при чем. И надо быть полным идиотом, чтобы не понимать этого и поклоняться темному и косному. А ведь есть такие! Много странного в этом мире…

«О чем это он? — подумал Павлик, и ему стало жаль отца: ехал, спешил, надеялся, скрывал волнение, сдерживался, и, похоже, не все ладится у него с братом. — Стал бы он иначе развивать сейчас такую мрачную философию? И что это он вдруг? Ему ведь сегодня еще так все нравилось… Или, может, что-то случилось у него с Тамоном и Ананькой? Но ведь они такие деликатные, так уважительно держались с ним…»

Конечно, отец хочет немедленно услышать обо всем этом его, Павликово, мнение, услышать слова поддержки, а может, и помощи. Но в словах отца было столько неправды. Видно, его что-то задело, и теперь он никого не щадит.

— Очень странно, правда?

— Что странно? — спросил Павлик и, почувствовав какой-то удар изнутри, отрезал: — Мне, например, все ясно.

И, презирая и ненавидя себя за черствость и глупость, за дурацкую самоуверенность — не от Игоря ли нахватался? — Павлик резко отвернулся и уткнулся носом в подушку.

Его разбудили ласточки, так сильно кричали они под окном. Что-то колотилось о стекло, точно стучались в дом. Павлик вскочил, протер глаза и увидел: залетевшая в комнату ласточка бьется о стекло.

Павлик накрыл ее ладонью, взял в руки: темная сверху, хвостик вилкой и тупой короткий клюв. В ладонь горячими толчками бьет сердце. Павлик вышел из дому. Солнце еще не взошло. По желобу плыл холодный туман, обтекая ивы и камыш плавней.

Павлик поежился. Зевнул, поглядел на бусинки ласточкиных глаз и стремительно подбросил ее вверх. Ласточка исчезла в тумане.

Он вернулся в дом. Закутался в одеяло, согрелся и через минуту уже спал.

Павлик не помнил, сколько времени спал. Край его одеяла осторожно дернули.

Он проснулся, но головы не поднял с подушки, лежал, не открывая глаз, и опять внушительно засопел. Снова дернули — он не шевельнулся. Тогда чья-то проворная рука под одеялом скользнула к его ногам и тихонько защекотала пятку. Отец? Павлик разозлился: нашел время шутить!

И тут его сердце часто-часто забилось, ведь так любил будить его в раннем детстве брат…

Павлик рывком сбросил одеяло и открыл глаза.

У койки стоял Игорь. Он поднес к губам палец и закивал на спящего отца:

— Тсс…

Павлик вскочил с койки, бросился к нему, обхватил одной рукой за спину, а другой стал похлопывать по груди, по драной, измызганной стеганке.

— Не скандаль, — шепнул Игорь, — быстрей одевайся и тихонько…

Павлик не спрашивал, зачем он должен в такую рань одеваться и куда-то идти.

Отец лежал на боку. Лицо его в слабом утреннем свете было бледным и грустным, и он казался не таким красивым, и удачливым, а немного обиженным и не очень даже счастливым.

Павлика так и подмывало спросить у Игоря про вчерашнее: в чем дело? Но он сдержался: не время.

Братья на цыпочках вышли из дома и быстро зашагали по мокрым кладям. По доскам, бегущим от главной клади, скользнули к причалу, спрятанному в кустах, к остроносой лодке — у дунайских лодок нос и корма острые и приподнятые, они очень мореходные и не боятся большой волны.

Дед Тамон, в телогрейке и ватных штанах, в зимней цигейковой шапке, уже сидел в лодке.

— Доброе утро, — сказал Павлик.

Игорь не очень почтительно подтолкнул его.

— Влазьте, — Тамон посторонился, пропуская их. — Сейчас солнце взойдет. — Он дернул ногой по какому-то рычажку.

Отрывисто и молодо, как после хорошего сна, застрелял, затарахтел на весь желоб мотор. Они вылетели на середину рукава и помчались в сторону моря.

Павлика зазнобило от холода.

Игорь смотрел на него. Губы поджаты. Сух, непроницаем. Лицо в бурых пятнах загара, тонкий нос облупился. Что-то общее — и этот нещадный загар, и сдержанность, и одежда — объединяло его сейчас с Тамоном и со всеми теми, кто жил в этих плавнях. Но вот губы Игоря иронически шевельнулись, скривились в одну, потом в другую сторону. Павлик хмыкнул — сразу Игорь стал обычным московским парнем, смешливым и независимым, которого Павлик хорошо знал.

Вот Игорь нагнулся и что-то поднял из-под ног.

— Возьми! — Павлик поймал ватник.

Стал натягивать его, пропахший бензином и еще чем-то непонятным. Запахнулся, как в стеганое одеяло, и согрелся.

Небо на востоке быстро розовело. Застыли в ожидании солнца по берегам плавни, замерла и вода, гладкая, сизая от утреннего холода.

Они вышли не первые. Слева и справа отваливали от причала моторки. Кое-кто маячил впереди, на Дунае, куда впадал желоб.