— Впервые на Дунае?

Павлик утвердительно кивнул.

— И конечно, в телячьем восторге?

Павлик стиснул губы и посмотрел в сторону.

— Сам из Москвы-Ленинграда?

— Да.

— Жил ты, вижу я, в обществе фикусов, пылесосов и мамкиной юбки. Так?

Уж это было слишком.

— Не так! — отрезал Павлик и хотел добавить, что не очень-то страдал в Москве без этого грязного Дуная и вонючих ериков, но сдержался: сказать так было бы грубо и несправедливо.

Вдруг Павлик увидел две лодки, поплавки на волне и сразу забыл о своих обидах. Вот они, рыбаки! Он повернулся к тете Поле.

— Сельдюют, — сказал она, — вон как Кондратий Сухов старается. Да вряд ли возьмет что — прошла селедка.

— Какая? Дунайская? — спросил Павлик и тут же покраснел: как будто на Дунае могла водиться тихоокеанская или соловецкая! И наверно, Витька тут же поддел бы его, но тетя Поля пропела:

— Она…

Люди на фелюге не отличались словоохотливостью, и Павлик стал опасаться лишних разговоров. Даже с отцом перекинулся за всю дорогу несколькими словами.

— Море вон! — сказала вдруг Верка. — Приехали.

И Павлик увидел его — море. Дунай мчался вниз, крутопенный, мутный, и впереди по ходу его все время были видны низкие берега; и вдруг они исчезли, кончились; река упиралась в небо, темное-темное, в тучах и мгле.

Фелюга резко свернула влево, в рукав с небыстрым течением, и Павлик увидел причалы и домики, задушенные густейшей зеленью и косматыми деревьями.

Неярко светило вечернее солнце, в протоке и на берегу было пустынно, точно никто и не жил здесь.

— Быстренько домчали! — Отец подмигнул Павлику и пододвинул к себе чемоданы. — И не предполагал, что здесь так. Как это Игорь унюхал? Несметные сокровища можно вывезти отсюда! Понимаешь ли, по ряду причин — тут и замкнутость, и необычность веры, и неприязнь к инаковерующим — люди здешних мест сохранили своеобразие и силу характера, утраченные в других местах. И цельность. Ни верой, ни кровью не смешивались с иными. Жили, как говорится, в себе. Ни царь, ни новая церковь не могли их достать в этих гиблых плавнях. Вон ведь куда забились!.. И твой брат не случайно подался сюда…

— А по-моему, староверы здесь ни к чему, — сказал Павлик, — и ничего в них особого нет: они оторвались от других, но не стали лучше…

Отец покосился на него:

— А ты-то не так уж мал. Боюсь, и за тобой когда-нибудь придется ездить… Ох какие вы у меня!

— Не бойся, пап, не придется.

— Хочешь сказать, что непохож на Игоря? А удастся нам вытащить его отсюда?

«Опять вербует союзника!» — мелькнуло у Павлика.

— Тащить его не нужно, он сам…

И снова на Павлика накатило все то, что пережил он вчера: Игорь-то, Игорь-то совсем рядом!

Отец выпрямлял затекшие от долгого сидения ноги, усиленно двигался, хорохорился, и не случайно: волновался. Он, конечно, хотел убедить Павлика и, главное, себя, что абсолютно спокоен.

Тем временем Витька оживился, встал с ящика, потер шишковатый лоб, куснул губу. Потом быстро подошел к корме и что-то там сделал. Женщины, спавшие на ворохах сена в лодке, вдруг закричали на разные голоса.

Лодка отстала от фелюги, и женщины стали доставать весла. Павлик понял: Витька отвязал канат.

— Ой и всыплем тебе, Викул! Получишь! — с воплями и хохотом шумели женщины, и Витька, все еще отвернувшись от них, давился со смеху и едва сдерживал себя.

«А все-таки он ничего, — подумал Павлик, — веселый… Напрасно я сердился на него. Но почему Викул? Ведь все звали его Витькой?»

Фелюга стукнулась в причал. Отец легко спрыгнул с чемоданами в руках и, пружиня на досках, сбежал на берег. А Павлик никак не хотел лезть на причал впереди Верки, Марьки и взрослых.

Отец беспокойно озирался, потом спросил у проходившего мимо рыбака:

— Приятель, где тут Игорь?.. Игорь Стрижевский? Не знаешь?

Белоголовый парень в распоясанной рубахе чуть придержал шаг:

— Утром все вертелся здесь… Спросите в той хате.

Отец быстро зашагал в домику под камышом, с крылечком и длинным дощатым столом под окнами. «Ого, — подумал Павлик, — отец уже не скрывает нетерпения!»

Наконец Павлик дождался своей очереди и последним сошел на причал.

И побежал к домику. Сердце у него замерло. Потом забилось. Так забилось, что, наверно, Марька, возле которой он пробегал, слышала. Толкнув сухую в трещинках дверь, очутился в сенцах: на полу подстилка — кусок старой сети, у стены — бочки и обшарпанные весла.

Постучался — он не привык входить без стука.

Изнутри не ответили. Там раздавались чьи-то голоса и смех.

— Толкай-толкай, чего стесняешься, — в сенях появился Филат с двумя кошелками и двинул плечом дверь.

Павлик шагнул за ним и очутился в огромной комнате с голландкой у стены и двумя рядами железных коек. Крепко пахло рыбой, застоялым мужским бытом. На гвоздях висели грязные, прямо-таки черные полотенца, простыни были ненамного белей их, на одеялах свалена драная одежда.

Несколько рыбаков сидели и лежали на койках, а отец стоял посреди комнаты, необыкновенно нарядный и свежий по сравнению со всем, что здесь было, и приглаживал свои темные, с голубоватыми переливами седины волосы.

— А вы у Альки спросите, где он, — проговорил вдруг лежавший на койке парень в черной сатиновой рубахе и носках с продранными пальцами.

— У какой Альки? — Лицо отца стало серьезным.

— У Бобровой.

— А кто она такая?

— Поммастера. Рыбу принимает. На пункту. Вчерашняя практикантка.

— Спасибо, — с ледяной вежливостью сказал отец. — В каком доме она живет?

— В третьем отсюдова. Возле него Тамона увидите, деда с такой вот бородой, напарника его, — крючки он сейчас точит.

Не замечая Павлика, отец вышел из дома.

Павлик, сконфуженный и неловкий, двинулся следом.

«Что сейчас творится с ним! — думал он. — Ведь отец думает, что Игорь, что Игорь… Даже как-то неловко это произносить… Он думает, что его старший сын… Короче говоря, что он женился или собирается это сделать в самое ближайшее время, потому что уже совершеннолетний и имеет по закону такое право».

Вот будет номер! Даже Павлик испугался, услышав недобрые речи парня в сатиновой рубахе.

Отец рывком поднял с земли чемоданы, и, твердо, даже как-то остервенело, шагая, двинулся к дому, где жил Игорь. Шли по узким мосткам — три доски на столбиках. Доски стонали и прогибались под отцом, вдруг утратившим легкость и изящество шага.

Уже позади остался домик с вывеской «Ларек», огромный приземистый сарай с навесом и причалом — видно, это и был рыбоприемный пункт; вот прошли мимо строящегося дома — каркаса из жердей и камышовых стен, мимо домиков с причалами и лодками.

— Где здесь у вас живет Тамон? — спросил отец у низенького, с небольшим горбом человека в темной рыбачьей рубахе.

— Вона, через дом отсюдова…

Павлик молча шагал за отцом, тихий, переполненный ожиданием, с напряженно-радостным лицом. На одном плече он тащил рюкзак, то и дело спотыкался, потому что смотрел не под ноги, а вперед, хотя отцова спина все время заслоняла открывающееся пространство. Потом вдруг с этой спиной что-то сделалось: она как-то ссутулилась, ослабла. Павлик выглянул из-за нее и…

И увидел Игоря.

Брат стоял у двери хибары — высокий, длиннорукий, в старой стеганке внакидку. Стоял и смотрел куда-то в сторону. Потом заметил их, и лицо его, до того спокойное, даже сонное, вдруг испуганно, ошалело-радостно вспыхнуло.

Он дернулся к ним, но что-то удержало его, и он остался стоять, как-то странно улыбаясь — никогда не улыбался он так раньше. В этой грубой одежде, в заляпанных грязью сапогах, загорелый, рослый, раздвинувшийся в плечах, он мало был похож на того, каким был дома.

Все на Игоре было не его, все было чужое. Но глаза не изменились, они светились Павлику, и даже в сумерках вечера было видно, что они очень светлые, почти прозрачные.