— Значит, у твоего Кольки активный характер и он почти образец для подражания? Так, выходит?

— Ну какая ты! Как только терпят тебя ученики? — Дмитрий засмеялся. — Всю душу вымотаешь своей принципиальностью и совестливостью… Конечно, нашему приятелю кое-чего не хватает и не скажешь, что он для своих лет начитанный малый, но есть в этом и сила…

— Какая же?

— Он видит жизнь не через книги, а такой, какая она есть.

— А какая она есть? И все ли книги плохи?

— Ох уморила! — Дмитрий весело посмотрел на нее, полуобнял за плечи. — Кто не теряется, тот и прав…

— Ого! Ты, Димочка… Ты, Димочка, просто прорицатель. Ты говоришь так свежо, так интересно! И долго ты это постигал? Ну-ну, еще что-нибудь выдай на том же уровне, открой все закоулки своей активной философии.

Дмитрий чуть смешался и поспешил:

— Заучили тебя, бедная, ни одного грамма серого вещества в собственное распоряжение не оставили… — И уже как-то вяло и скучно добавил: — Все в жизни, в общем, довольно трезво и бесцеремонно.

Жене захотелось прижаться к нему, но он едва касался ее плеч, и она не прижалась.

— Значит, надо быть всегда защищенным и недоверчивым? — спросила Женя и посмотрела на Дмитрия.

— Желательно.

— Жаль! А мне так хочется иногда быть мягкой, ненавязчивой и очень-очень доброй, не выставлять всякий раз при приближении незнакомого человека свои шипы…

— Ну и будь. Кто тебе мешает? Я имел в виду в первую очередь нашего брата. Уж он-то не должен быть слюнтяем.

— Значит, все добрые — слюнтяи? Так? — И подумала: «Как забил он свою голову разными теориями и делает вид, что верит в них. Ведь внутри-то он широкий, отчаянный». — Да, а где же Колька? — вдруг спохватилась Женя. — Почему не вылезает?

— А кто его знает… Пошли!

Колька догнал их в парке дома отдыха. Они шли в зыбкой тени тополей по тропинке, протоптанной вдоль речки, вышли к галечной косе и направились к мосту.

— А ты знаешь, — сказала Женя и сама удивилась грусти, прозвучавшей в ее голосе, — послезавтра мой срок кончается…

Дмитрий сразу посерьезнел.

— А свободные дни еще есть?

— Немного.

— Так в чем же дело? — тут же загорелся Дмитрий. — Переезжай в Джубгу! Я подыщу для тебя жилье… Это ж здорово!

— Ты думаешь, стоит? — спросила Женя, с трудом скрывая радость: все-таки Димка молодец, ждал ее, тосковал, а то, что он излишне насмешлив и хочет казаться не таким, какой есть, — что тут поделаешь… — Думаешь, стоит?

— А ты что, думаешь, нет? Колька, у нас с Женей есть разговор… Вечерком повидаемся с тобой…

— А мне что? Говорите, — равнодушно ответил Колька и пошел от них по тропинке в другую сторону, а Женя с Дмитрием пересекли шоссе, углубились в чащу. Она крепко обняла Дмитрия, задыхаясь от счастья, что он с нею рядом, и положила голову на его плечо…

Вернувшись домой, Колька застал бабку в дурном настроении. Она накинулась на него с бранью: что ушел, не сказав куда, что с приездом этого жильца с морскими лыжами совсем отбился от рук — из-под палки носит на пляж кукурузу, за три последних дня не сбил ни одного ящика и живет как дармоед…

Долго не мог понять Колька, что случилось с бабкой: еще два часа назад она охотно шутила с Дмитрием, а вот вернулись они от дольмена — точно подменили ее.

Откуда было знать Кольке, что причина бабкиного гнева кроется во встрече ее с Иваном Григорьевичем, тем самым учителем истории, который возил ребят в Лермонтово на раскопки пушки. Бабка заскочила на рынок с двумя ведрами слив. Потеснив соседок, она расположилась посредине стола и вдруг увидела высокого худого старика с белыми в желтизну волосами. «Ага, знать, не все у него на огороде вызрело, раз ходит сюда», — подумала бабка и заранее приготовила при его приближении любезную улыбку. Как-никак он был депутатом сельского Совета и учителем; он и в совете пенсионеров главный. Когда праздновали столетие Джубги, он с речью выступал и говорил — точно по писаному читал! Не так давно Иван Григорьевич помог ей отстоять земельный участок — пять соток хотели отрезать, а кто имеет такое право — отрезать землю у матери воинов, павших смертью храбрых?

— Здравствуй, Катерина. — Старик остановился возле нее. — Как нынче-то слива уродила?

— А сами попробуйте. — Она показала на ведро рукой, изрисованной татуировкой; еще лет десять назад была с ним бабка на «ты», но, когда Иван Григорьевич выдвинулся, перешла на более уважительное обращение.

Старик взял дымчато-синюю сливу и положил в рот. «Ого, и зубы сохранил, окаянный!»

— Хороша! — сказал он, потом, мгновенно пробежав глазами по ее татуировке, как-то странно сощурил глаза и улыбнулся: — Жорку-то помнишь?

Бабка сделала вид, что запамятовала, а сердце ее при одном этом имени так и подпрыгнуло.

— Ну с броненосца который, со «Свободной России». Минером, кажется, был… Весь был в татуировке, только лицо и осталось чистым. Да не хитри… Неделю от него отлипнуть не могла и ходила с опухшей от иголок рукой — Жорка постарался…

— Ах, это вы про того рыжего морячка, когда они потопили свой флот? — Бабка разыгрывала полное равнодушие. — Припоминаю… Шустрый был, балбесистый. Все отрывал меня от места, от земли, на бронепоезд сестрой милосердия звал…

— Чего ж не пошла?

— А чего там делать бабе-то? Среди мужичья. Осталась бы, где и он… Слыхали, как они кончили? С моста их…

— Как не слыхать, об этом и в книге есть…

— Про Жорку? — Бабка вдруг заволновалась.

— Попросила бы хоть внука из библиотеки принести.

— А ну его! — Бабка сокрушенно махнула рукой, но не той, которая была в татуировке: ту руку она спрятала под стол. — Мало ли что в книгах пишут — верь всем…

— Ну мне пора в школу… Пока. — Он кивнул ей, и бабка долго смотрела на его высокую прямую фигуру; и то, что было более сорока лет назад, встало перед глазами: как прощалась она с этим отчаянным и беспутным Жоркой, опоясанным пулеметными лентами, с маузером в деревянном футляре на боку; как ревела и висела на нем, раздумывала и все-таки не пошла с его отрядом; как потом срочно, пока ничего еще нельзя было заметить, искала кого-нибудь из местных парней для женитьбы — ведь не было в Джубге девки видней ее; как один работник с виноградника походил раза два к ней и пропал. Зато второй, тишайший и неловкий, давно влюбленный в нее Мишка, из рыбаков, ничего не понял, женился и под скрытые насмешки других еще хвастался, что Катерина сама согласилась пойти за него…

— Топай, топай в свою школу, — тихонько сказала бабка вслед Ивану Григорьевичу и, точно оправдываясь, подумала: «Не хотела идти на бронепоезд и не пошла. Кому охота в двадцать годов смерть принимать?.. Такие, как Жорка, конечно, больше не встречались. Ну а ты, ученый и видный, чего добился? Дом свой и то не догадался перенести к морю, когда это легко было, а теперь живешь за три версты, и в сезон не поселится никто… И рубаха-то на тебе тертая в локтях, с заплатками, и сандалеты не как у приезжих, а жесткие, из синтетики, за четыре-то рублика всего… И сам сдал, высох. Вон как выбелило всего… А был-то!»

Ее преимущества по сравнению с ним были очевидными, но почему-то настроение у бабки испортилось на весь день. Чтобы не торчать слишком долго на рынке, она даже против правил скинула с килограмма гривенник, быстро продала сливы и пошла домой. Тут-то ей и подвернулся под руку Колька.

Весь следующий день Женя не виделась с Дмитрием, и это был не лучший ее день в Голубой бухте. В полном одиночестве бродила она в окрестностях турбазы по жарким узким долинам ущелий, кишащим красными стрекозами и кузнечиками. Потом сидела у моря и ждала, когда кончится этот день.

Впервые ей вспомнился Иркутск. Не его институты и театры, а старенький пыльный вокзал и уютный сад имени Парижской коммуны, который омывает быстрая и студеная Ангара, и милые ее душе тихие улочки с почерневшими бревенчатыми домами декабристских времен… Иркутск — необычный и красивый город, и как легкомысленно забыла она о нем, поддавшись красотам этого курортного моря, этих курортных гор и этим — но разве это так? — курортным настроениям…