— Ну и дал? — спросил отец.

— А то как же. Специальная грамота на право пользования этими водами хранилась в Шаранове, в примарии. Румын вначале признавал эту бумагу, не взимал налога, а потом словно позабыл и стал драть. Наняли мы адвоката, отвалили ему кучу лей, он и взялся наше дело выиграть. Два раза не удавалось, а он убеждает нас: «Ваше дело верное, выиграю процесс». И подал, значит, в саму Лигу, как она тогда называлась, в Лигу наций…

— И выиграл? — отец менял на планшете за листом лист, поглядывая то на Тамона, то на Ананьку.

— Не успел… Война.

Потом, продолжая смачивать в смоле снасти, Тамон рассказал, что по годам давно вышел на пенсию, и ему, как уловистому рыбаку, колхоз положил предельную пенсию — у колхоза есть фонд пенсий. Так что жить стало ничего.

Тамон говорил, а отец рисовал. Павлик тихонько подошел сзади к отцу.

— Смотри, смотри, эксперт, — отец стал показывать листы, затем пожаловался Тамону: — Знали б вы, как трудно угодить собственным детям! Все вокруг хвалят, выставки устраивают, в газетах отмечают, а вот такие типы, как этот, нос воротят.

«Ты прав, отец, прав! — подумал Павлик. — Тысячу раз прав, ох если бы ты хоть раз ошибся в этом».

На листах был нарисован дед Тамон, и, конечно, все б на стане сразу опознали его: вот он смолит связки снастей, развешивает их, привстав на цыпочки. На двух листах лицо его было нарисовано крупным планом, и оно было очень похоже.

Но… Но это был не тот Тамон, лукаво-мудрый, иронический, деликатно-тонкий, с острым блеском глаз, с точной, сдержанной силой в движениях и жестах. Это была внешняя оболочка его — все выписано: и морщинки, и крупный нос с усами, волосок к волоску. Даже из ушей торчат пучки волос! Это был старик, морщинисто-добрый, усталый старый старик, но не тот дед Тамон, каким видел его Павлик!

— Ну как? — Отец показал последний лист. — Думаю в картину его ввести. — Силища! Первоисточник жизни.

— Введи, — сказал Павлик.

— А как наброски? Чего ты все молчишь? Не нравятся? Ты можешь хоть раз прямо сказать?

— Ничего, — сказал Павлик. — Я б на некоторых поглубже дал характер и нарисовал бы свободней. Уж очень штрих у тебя тяжел, подробен и убивает подтекст…

— Ну что я вам говорил! — воскликнул отец, обращаясь к Тамону. — Слышали? Какие слова знает! Профессор! Никакой благодарности от детей! — Они оба громко рассмеялись.

Павлик отошел. Он уже ругал себя. Ну что стоило сказать: «Молодец, папка, здорово!» Но ведь не был же отец молодцом, и все в его работах было вовсе не здорово!

Обеда у рыбаков, видно, не было, или Павлика с отцом забыли позвать. Они купили в ларьке две банки говяжьей тушенки, хлеба и тех же «Яблучных» конфет. Кое-как пожевали. В тушенке было полбанки жира и клейкого, несъедобного желе — его пришлось выкинуть.

Ах, как хотелось во время еды поговорить насчет Али: как она ему? У отца опыт, он насквозь видит человека. Но говорить с ним на такие темы Павлик не привык. Да и не решался.

Они жевали хлеб с холодной тушенкой и молчали.

Над окном вились ласточки — их здесь была уйма, — да на той стороне желоба меланхолически и размеренно куковала кукушка.

— Пойду еще порисую, — сказал отец. — Не хочешь полежать?

— Что ты! — И, подумав немного, Павлик спросил: — Па, а мы еще долго будем здесь?

— Почему ты спрашиваешь?

— Так просто. — Павлик и сам не знал, зачем задал этот вопрос. Его мучили предчувствия, что жить здесь они будут недолго, а ему так не хотелось уезжать.

— Конечно, долго. Я думаю тут основательно поработать. Очень приятные здесь люди. — И потом, вспомнив что-то, Павлик знал — что, добавил: — Ну, не все, конечно, но большинство.

Они разошлись: отец к Тамону, Павлик на пункт. Там для него был центр рыбацкого мира. Почему-то на Павлика вдруг напала грусть, напала и до вечера не проходила. Даже Костик не мог развеять ее своими выходками. И ведь никакой причины вроде. С Игорем все в порядке. Даже не обиделся на него, Павлика, что не предупредил письмом о приезде. Только почему это Игорь так долго не возвращается? А вдруг насовсем уехал? Да нет, чепуха: с чего бы?

Приближался вечер. Где-то неподалеку закричало сразу несколько лягушек. На Широкое ложились прозрачные сумерки. Солнце стояло низко над морем, над тем самым, которое только на минуту увидели они позавчера с фелюги.

Мимо прошел Филат и улыбнулся Павлику:

— Не скучаешь?

— Что вы!..

Но сказал неискренне.

Ему вдруг очень захотелось увидеть отца, сказать ему несколько добрых слов, чтоб не обижался на его, в сущности, глупые нападки. И чего нападать? Рисует, как считает нужным, и пусть рисует: его уж не изменишь. Мало ли в мире неважных художников? Ведь он отец и так хорошо к ним относится, а это главное. Павлик пошел от домика к домику в поисках отца. Везде кипела работа: кто чинил дель на обручах вентеря; кто методично и упорно, сгорбившись, точил все те же крючки самолова «пилкой» — так рыбаки называли особый напильник; кто смолил снасти. А возле одного домика Павлик увидел такую картину: рыбак с тоненькими усиками красил в лодке новую капроновую сеть. Он окунал белую сеть в лиловатую воду, поднимал, расправлял и полоскал.

— Белую рыба издаля видит, — сказал рыбак, — а в такую идет как дурная…

Отца нигде не было. Не нашел его Павлик и дома.

— Вроде бы в ларьке видала его, — сказала тетя Кланя, подметавшая двор.

Ларек был набит рыбаками. Встав на цыпочки, Павлик увидел отца. Он сидел за столом, что-то говорил, и после каждого его слова рыбаки громко и не в лад хохотали. Рядом с отцом сидели Унгаров и парень в черной рубахе, который в день их приезда не очень-то любезно разговаривал с отцом в рыбацком доме; все его звали Петром. Отец говорил, держа на весу стакан — вино в нем плескалось, — и время от времени отпивал немного.

В руках рыбаков тоже были стаканы: и у тех, кто сидел за столом, и у тех, кто стоял у прилавка, у стен и у огромной бочки. Одни закусывали копченой рыбой, другие хрустели редиской.

В ларьке было накурено — дым тучей висел у потолка и потихоньку выплывал из двери.

— А платят вам за картинки к книгам хорошо? — спросил кто-то.

— Когда как, немало, в общем. Да ведь в Москве и расходы соответственные. Это у вас тут полунатуральное хозяйство, а у нас хочешь взять щепотку петрушки — плати на рынке гривенник, приглянулся пучок редиски — раскошеливайся.

— Ну это ясно, — проговорил Унгаров, — а чего бы вам, Александр Сергеевич, в море с нами не сходить, может, сгодилось бы потом, про наш труд рыбацкий нарисовали бы. Это теперь в моде — труд-то описывать. Даже как-то читал, и совещания созывают, и на них, значит, все к жизни зовут вашего брата, к труду. А то совсем, говорят, пооторвались и, значит, не отражаете…

— Отражать нужно, — сказал отец, — но чтоб было реально и художественно. Вы понимаете меня? Чтоб было правдиво.

— Точно! Только так, — подтвердил Петр, залпом допивая свой стакан, — я б за вранье — за шкирку и в море. — И он жестом показал, как делал бы это, и Павлик, все еще стоявший на цыпочках у порога, увидел его крючковатую с черными ногтями пятерню. Ох как не хотел бы он попасться в эту пятерню!

— Обязательно схожу с вами, — сказал отец. — Налейте, пожалуйста, еще по стакану… Да, да, всем, и мне тоже… Схожу.

— Так давайте хоть завтра, пока море ничего, не болтает.

— Идет, — сказал отец, — завтра так завтра, чего откладывать.

— Часа в четыре приходите.

— Да нет, пораньше, в полчетвертого, — подал кто-то голос, — теперь рано светает.

— Утра? — спросил отец.

— Неужто дня, — усмехнулся Унгаров, отпивая небольшой глоток вина. — Да вы не беспокойтесь: придем, разбудим… Филат, это на тебе!

— Добро́, разбужу, — отозвался шкипер. — Сегодня пораньше ложитесь, а то завтра глаз не продерете.

— Папа, и я! — вдруг крикнул Павлик. Нет, не крикнул, это само вырвалось из него, и он покраснел, когда наконец осознал, что сделал глупость.