Изредка над ними с хриплым криком пролетали чайки и какие-то тяжелые черные птицы.

Задирая голову, Павлик неотрывно следил за ними.

— Бакланы! — сказал Филат с ударением на последнем слоге.

«Ого! — обрадовался Павлик. — Сами бакланы, птицы моря и ветра!..» Сколько читал он в рассказах и стихах о них, неизменных спутниках бурь и штилей, матросских легенд и сказаний. И теперь они едва не касались его лица своими крыльями.

— Да-а-а, — мечтательно произнес Павлик, — красивые…

— Чего-чего? — не расслышал Филат, и не успел Павлик повторить, как шкипер резко бросил: — Первые враги рыбака… Гляди, сколько их на кольях! — Он мотнул головой в открытое море, и Павлик увидел в полукилометре от фелюги частокол из кольев, на которых сидели десятки таких же черных птиц. — Видно, рыбка есть, чуют. Жулье — прямо из сетей воруют улов. И знаешь, сколько жрут? Больше человека разов в десять. Один год даже команда у нас была по истреблению бакланов, из винтовок били: рыбу отпугивали от сетей… Ох и вредняги!

Павлик тихонько вздохнул. Он мог бы и не слышать этого.

Лучше б бакланы оставались теми, о которых Павлик читал. Но что поделаешь: рыбаки судят о них не по красоте крыльев, не по звучности их имени… Может, они и правы по-своему?

Филат и не догадывался о его мыслях, Павлик был образцовым слушателем, и шкипер комментировал все, что видел вокруг.

Оказалось, что поплавки, прыгавшие в воде, — от самоловов, тех самых снастей, на которых промышляет Тамон с Игорем; выяснилось, что слева находится поворотный буй в сторону Одессы, а справа — ревучий приемный сулинский буй; что затопляк обозначен на всех мореходных картах этого района…

Вдруг шкипер махнул рукой Сереге — он курил на палубе возле отца и через плечо заглядывал в блокнот. Моторист бросился к рубке, дробью простучал по трапу к машине, и фелюга тотчас смолкла. От внезапной тишины Павлик оглох. Голова чуть закружилась от качки и плеска волн о борт.

— Александр Сергеич, остаетесь или с нами? — крикнул Филат.

Отец стремительно вскочил с палубы, засовывая в карман куртки блокнот.

— Тогда давайте! — Филат за трос подтащил к фелюге магуну, и отец потянулся к ней ногой.

— А я? — закричал Павлик. — А я?

— И ты, и ты, — успокоил его Филат, — только тише, всю рыбу попугаешь… Ну валяй, я подержу за руку.

Что-то резкое, что-то отчаянное захлестнуло вдруг Павлика. Не дожидаясь, когда моторист протянет ему руку, он с силой оттолкнулся от кормы и прыгнул в качающуюся магуну. Он не успел даже рассчитать расстояния, не знал в точности, куда приземлится. Два десятка глаз этих сумрачных, в душе, наверно, отважных людей смотрели на него, и он не смог устоять, не мог благоразумно перелезать с судна на судно, как отец.

Уже в воздухе стукнуло в голову: дурень! И тотчас вслед за этой мыслью он очутился в крепких объятьях Петра.

— Дьявол… Так и жизни решиться недолго!

— Видать, в Игоря породой, — усмехнулся Унгаров, — а ведь тоже городской закваски.

— А что? — тревожно спросил отец и вымученно улыбнулся. — Как это понять?

— Ну быстрей там, Филат! — крикнул Унгаров. — Разбирай бабайки… А понять это, дорогой папаша, обыкновенно: хорошо поставил своего старшого… Думаю, и с энтим карапузом не оплошал, а?

В лодке захохотали. Она отвалилась от фелюги. Рыбаки расселись на грубых банках. Павлика с отцом, чтобы не мешали грести, прогнали на нос, к пустым корзинам. И тяжелые длинные весла разом ударили по воде. Весла стучали ритмично и не очень часто и погружались не слишком глубоко, но магуна летела быстрей, чем за фелюгой.

Держась за толстый борт магуны, Павлик принимал лицом холодные брызги, и в душе его что-то звенело. Ах, как теперь было понятно, почему Игорь приехал именно сюда, к этим людям, к этим брызгам и дружному удару весел, к этой простой, ясной и прочной жизни… Ох, как проста и все же как непроста она! Но брат, видно, прижился тут: ведь рыбаки говорят о нем как о своем.

В лицо дул сильный ветер, грузно шатая море, но и он не мог сбить запах смолы, тухловатой рыбы и крепкого рыбацкого пота. Гребло шестеро, у каждого по веслу. Остальные натягивали на телогрейки прорезиненные фартуки, завязывали тесемки, топили в брезентовых рукавицах большие красные руки.

Прочно, словно привинченный, стоял Унгаров на носу, смотрел вперед и отрывисто подавал команды. На нем был короткий ватный бушлат — то, что когда-то было бушлатом, до того он был изодран, перештопан, перепачкан слизью и чешуей — и высокие промысловые сапоги.

Лодка приближалась к частоколу жердей, перепутанных тросами. Несколько бакланов и белая чаечка, странным образом очутившаяся в их компании, снялись с кольев.

— Суши весла! — закричал Унгаров, ухватился за натянутый трос. — Гни головы, срежет! — заорал Павлику с отцом, и они тотчас присели.

Потом началась какая-то горячка и неразбериха: перехватывая то один, то другой трос, почти вываливаясь за борт, матерясь и крича, рыбаки повели лодку внутрь «двора» между вбитых в дно кольев, между тугих тросов. Павлика с отцом просили перейти то в один, то в другой конец лодки, ненароком толкали, больно наступали на ноги, обрызгивали водой.

Потом магуна резко накренилась, и рыбаки, навалившись на один борт, стали выбирать из моря край сети.

— Сергеич, — крикнул отцу Унгаров, — может, подержишь эту ниточку?

— Добро! — отец с готовностью схватился за витой металлический трос. Павлик тоже вцепился в него.

Держать было тяжело. Особенно минуты через три. Первые мгновения Павлик оглядывался: в магуну сыпалась серебристая мелочь, плоские, как щиты, шипастые камбалы, какие-то крупные длинноузкие рыбины; темные квадратные крабы стремительно разбегались по углам, под ноги рыбаков и под корзины; звучно шлепались скользкие водоросли.

Потом держать трос стало трудно, и Павлик не в силах был обернуться. Он почти висел в воздухе. Отцово лицо налилось кровью. Его руки и половина туловища тоже вынеслись над водой. Чем дальше продвигалась лодка с выбираемым ставником, тем трудней, тем прямо-таки невмоготу становилось держать…

— Да вы отпускайте, травите потихоньку! — оглушительно, как выстрел, крикнул Петр. — Всех пересилить хочете?

Отец отпустил одну руку, перехватил другой пониже, и сразу исчезла неимоверная напряженность.

— Хватит! — крикнул скоро Унгаров, присвистнул и выругался. — Дрянь уловец-то! Все порвало и перекрутило.

— Ого, дрянь! — возмутился Павлик. Ему казалось, что поймали они на редкость много, даже крабы попались.

— Кошке на суп, — Унгаров сплюнул. — А ну дальше, ребята, дальше!

— Мы еще пригодимся? — спросил отец, прислонившись спиной к высокому борту магуны и потирая руку об руку. — Мы в полном вашем распоряжении…

Унгаров в горячке и спешке, видно, не расслышал его, да и отец предложил свои услуги каким-то нездешним, комнатным голосом, а здесь, чтоб тебя услышали, надо было кричать или ругаться, или предварительно толкнуть в плечо, а потом уже говорить. И, конечно, отца не расслышали…

— Покажи руки, — сказал он Павлику.

Павлик, как нищий на паперти, выставил ладони и ахнул: в нескольких местах по ним текла кровь. Кожа стянулась и горела, точно на огне.

Мать, верно, заахала бы, увидев его руки, или побежала бы за йодом и бинтами.

Отец был другой человек. Он тоже показал Павлику свои ладони, они были точно такие же. Он как-то странно, чуть криво улыбнулся:

— Ерунда, правда? Рукавицы бы надо для порядка, да откуда тут лишние… Только грязью не испачкай.

— Будь спокоен! — крикнул Павлик, поглядел на согнутые спины рыбаков, на пляшущих рыбин, на кипящее море и сразу забыл про боль в руках. Кинулся к рыбакам, потянулся к сети и стал выпутывать из ячей холодных толстых рыбин. Он швырял их на дно, взвизгивал, отдирал от ячеи за шершавую спину большого краба, вздрагивал в азарте, отпускал и выбирал сеть. Петр, стоявший рядом, немного потеснился:

— Полегче, полегче… Так не хватит надолго…