— Легче! — крикнул ему сквозь свист ветра Северьян Трифонович. — Спеши, да тихо, отдых давай телу и душе, расслабляйся, дыхание выравнивай… Запасу надолго не хватит.

— Ладно, Трифонович! Попробую!

Только что поднятый трал отдал им всю зачерпнутую рыбу — тонны полторы всего отпустило «Меч-рыбе» штормующее Норвежское море — и снова ушел на глубину, торопливо залатанный Северьяном Трифоновичем и Василием. Василий работал молча, с туго сжатыми губами.

Чувствовалось, что он замечает все, что происходит вокруг, — и подходящий под борт кипящий вал, и просторную дыру в трале, и сорвавшийся кухтыль…

Не очень-то справедлив был Перчихин к Василию.

Толстые рукавицы Виктора промокли, рукам было холодно, но он не замечал этого. Море бушевало. Ну и пусть! Мускулы рук и ног Виктора были налиты силой, глаза светились радостью; он справлялся с работой, бесперебойно подавал рыбу всей вахте. Хуже стало, когда он в излишнем рвении наколол большой палец правой руки на острые иглы морского окуня.

Превозмогая боль, он продолжал работать быстро и безотказно. У Коли дело обстояло куда хуже. Он, видно, устал, не выдерживал темпа, заданного Виктором, рубил тесаком неточно, по нескольку раз.

— Шевелись, не жалей силенки, — покрикивал на него Перчихин.

— А ты не погоняй его, — сказал Петька Петров — невысокий худощавый матрос. — Не сразу Москва строилась. Успеем управиться до нового подъема… Старается же парень!

— Не очень-то! — ответил Перчихин.

— Не разговаривай ты с ним. Трепло ведь! — отозвался Коля.

— Работать, парни! Меньше слов! — Шибанов покосился на Перчихина. — Хорошо работаешь, Колька! Еще рейсика два — и первым классом пойдешь. Возьму тебя на себя, выучу, добьюсь…

— Ты и не того добьешься! — усмехнулся Перчихин и как-то сразу замолк, словно задохнулся, проглотив смертельную обиду. «Может, задело его, — подумал Виктор, — что немало рейсов сделал в северные моря, и работать умеет, а все ходит вторым классом…»

Рыба в ящике, казалось, не убывала. Виктор только успевал поворачиваться. Коля устал. Тесак его то и дело соскальзывал, рыба падала обратно в ящик. Виктор снова хватал ее за жабры и толкал на рыбодел.

— Шибанов, так не пойдет! Ставь другого рубщика! — опять заорал Перчихин. — Он рыбу портит, да и не дождешься ее… Здесь работать надо, а не в потолок плевать, как где-то.

— Дурак ты, что ли? — возмутился Шибанов.

— А ты потише, умник! Мы не из пугливых! — Перчихин обвел глазами всех, кто был у рыбодела, будто хотел увидеть, какое впечатление произвел его ответ.

— Замолчи или я заткну твою глотку рыбьими кишками!

— Побереги нервы, видали мы таких, — сказал Коля Шибанову, — не может он без трепотни!

— Нам сачки не нужны, — не унимался Перчихин. — Сунулся сюда — пусть выкладывается, как все! Что он, лучше нас? Гони его в ящик, пусть Витьке помогает: видишь, руками едва ворочает…

— Я же справляюсь! — ответил Виктор и подумал: «А все-таки недобрый он…»

Работа продолжалась. Руки у Виктора были исколоты плавниками и невыносимо ныли от соли. Болела поясница. По-прежнему кружилась голова. В сапоги каким-то образом проникла вода и хлюпала в пальцах. Ветер пронизывал до костей.

— Шибанов, гони Кольку в ящик! — опять закричал Перчихин. — Я уже три минуты стою без дела… Пусть вдвоем работают в ящике!

Шибанов замахнулся на Перчихина рыбиной:

— У-у, ты!

— Ну чего я? — улыбнулся Перчихин. — Неправду говорю? Поставь на рубку голов человека с опытом, а у этого богатейший опыт по другой части…

— Гад буду — запомню! — выругался Коля.

Виктор увидел бледное, искаженное злобой лицо Шибанова. В общем-то Перчихин был прав: Коля плохо рубил головы, портил рыбу, и шкерщики подолгу стояли без дела. Шибанов велел встать на рубку голов Петьке Петрову, а Коля работал вдвоем с Виктором.

— Ну как, Витек? — неожиданно спросил Перчихин у Виктора. — По душе физический труд? Он тебе на пользу пойдет — на собственном горбу испытаешь нашу долю, будет тебе не рыбацкий пай, а гонорар по высшей ставке! Так что старайся, мальчик, трудись: труд делает человека чище и благородней!

Виктор промолчал, хотя шутки Перчихина были не из приятных.

Новая волна стеной обрушилась на палубу. Виктор грохнулся на рыбу и вместе с ней поплыл к борту ящика.

— Эге, нелады! — закричал над ним Перчихин. — Этак уплывет наш корреспондент и будет брать интервью у акул и крабов. Кто ж нас тогда прославит?!

— Молчи, сволочуга! — не выдержал Шибанов. — Тебя бы смыло — не пожалел бы: туда и дорога.

— Знаю, от тебя жалости не жди, темная ты личность! По дорожке этого пойти захотел, завидно стало…

— Еще одно слово — и тебе будет плохо, — предупредил Шибанов.

Перчихин презрительно хмыкнул, однако промолчал.

— Ребята, максимум осторожности… — послышался голос Котлякова. — Ваши жизни дороже рыбы! А вы, Виктор… Ну зачем вы здесь? Разве на корабле нет рыбаков? Вы нас ставите в неловкое положение… И время сейчас штормовое… Очень прошу вас покинуть палубу.

И двух часов, наверно, не прошло с тех пор, как Виктор влез в этот бездонный ящик! Как уйти, если рядом матросы и он хотел что-то доказать им, а еще больше — себе…

— Я еще немного… Мне нетрудно.

— Ну смотрите! Северьян, привяжи товарища корреспондента концом к стояку. Мало ли какая шальная волна налетит, и ойкнуть не успеешь…

— Да что вы! Как же я буду двигаться?

— Не шуми, — успокоил Виктора Северьян Трифонович. — Для порядка опоясаю тебя веревкой и конец привяжу… Не обижайсь, на всякий случай, с морем шутки плохи, а ты, парень, незнакомый с ним, новичок…

— Ладно, привязывайте. — Виктор снова принялся подавать рыбу.

С каждой минутой она становилась тяжелей — едва дотягивал ее до рыбодела. Все чаще выскальзывала она из рук и плюхалась обратно. Виктор едва держался на ногах.

Рядом с ним работал Коля. То и дело Виктор толкал его локтями, задевал своей рыбиной его рыбу, и тот ругался. Все тело Виктора одеревенело, в сапогах все сильней хлюпало, по лицу тек пот, заливая глаза. Кроме того, время от времени поддавала волна, шлепала по обвисшим полям его зюйдвестки, по щекам, по тяжелому негнущемуся рокану, испачканному густой слизью и рыбьей чешуей…

И пусть, нельзя сдаваться!

И они с Колей, как раз и навсегда заведенные, точно отлаженные механизмы, нагибались и разгибались, подавая на широкую доску рыбу, чтобы беспрерывно ухал головоруб, чтобы остро поблескивали в матросских руках ножи, чтобы летели в рыбомойку пестрые выпотрошенные туши и тушки, чтобы похохатывали и перешучивались шкерщики — настроение у них, несмотря ни на что, было отличное: так повезло им с этими рыбьими косяками…

— Как, братва, заработаем на сигареты с фильтром? — орал один.

— Не уверен, а вот на спички — точно! — отвечал второй.

— Да еще на пять звездочек останется! — утверждал третий.

— А я моего пацана в Ленинград свожу к теще, давно обещал, да и сам погляжу — красивый, пишут, город! — мечтал четвертый.

— Там тоже белые ночи бывают, но без солнца, — подсказывал пятый.

— А я разорюсь на сапоги жинке, — заявлял шестой, — Франция, импорт, закачаешься! С бляхами, шпорами, подковками…

— И уздечкой? — спрашивал первый.

— Какой еще уздечкой?

— А для тебя! Чтобы было за что водить…

Дружный хохот перекрывал рев моря, а Виктору было невесело. На какое-то мгновение дав себе передохнуть, он выпрямился, липкой рукавицей стер со лба пот и посмотрел на клокочущее море. Оно было зеленовато-черное, буровато-серое, грязновато-сизое. И сквозь него проходил этот самый знаменитый Гольфстрим, о котором в годы войны подводники сложили ту бесхитростную песенку. Нет, она бессовестно врала, та песенка — ни черта здесь не синело!..

Виктор снова нагнулся, схватил под жабры большую треску и потащил к рыбоделу. У рыбодела стоял Бубликов в синей рубахе с распахнутым воротом, с развевающимися рыжими волосами и кричал, держа в вытянутой руке бритву с болтающимся шнуром.