– А ваша версия?

– Моя? Он просто выдохся. Нечаянно задел плетение, когда делился с домом или отдавал часть себя флейте, чтобы обеспечить сыну… пропитание на время своего отсутствия.

– Раз уж вы такой умный и догадливый, попробуете пояснить еще кое-что? Откуда Вейну могло быть известно, что творилось в душе отца? Сильно сомневаюсь, что Фалмарель имел привычку поверять свои переживания зеркалам или просто вслух сам с собой говорить.

– Проще простого, – улыбнулся Пи. – То, что танэ сделал с разваливающимся домом ира Комыша, очень близко к классике некромантии. Это… такое, если позволите вольности с терминами, светлое поднятие и призыв сущности с использованием жертвы как основного источника силы. Исходя из ваших слов, элле действительно отдал часть себя, суть, кровь. Так что дом – это, в некотором роде, он сам.

– А призрак погибшей при родах жены ира Комыша? Это ее сущность Хаэльвиен призвал?

– Нет. Не-мертвая уже была там, но в данной связке она выступила как проводник, преобразователь, этакий теневой фильтр. Сделала силу чистого света более подходящей для конечной цели. А дальше Фалмарель уже сам. На крови и сути. Инквизиция использует подобные техники, особенно те из них кто “от крови и плоти суть дети его”.

– Кого?

– Пастыря Живущих, конечно. Того, кто стережет Чертоги Изначальной тьмы и владеет ключами Ее дверей и дорог. Я о сынах Арина. Верхушке инквизиторской пирамиды. Все прочие, кто не они, просто исполнители. Удобные инструменты воздействия и возмездия.

– Вы ничего не путаете? Вы сказали Изначальной Тьмы? Не Света?

– Бывали в Ее храме в Нункоре? При случае побывайте. Вы догадливы и умны и быстро поймете, что все это разделение, по-моему скромному мнению, надувательство чистой воды.

Терин задумалась. Затем потянулась и, отодвинув занавеску, вновь выглянула наружу.

– Да сколько же можно? – с горячностью воскликнула она. – Он там за все время, что мы стоим, уже целое море напрудил и все никак не закончит.

Питиво рассмеялся и “Вы мне ужасно нравитесь, веда Герши” вырвалось само собой.

– Прикоснетесь ко мне хоть пальцем без моего согласия… – тут же произнесла Терин, а ее глаза превратились в два ледяных буравчика.

– Сейчас я оскорблен, – искренне огорчился Питиво, у него и в мыслях ничего такого не было, по крайней мере прямо сейчас, – но не обижен. Смею думать, у вас достаточно оснований, чтобы делать подобные выводы относительно мужчин. Хотя ограничивающее условие все же внушает некие надежды, – добавил Пи и примиряюще улыбнулся.

Снаружи послышались хлюпающие шаги. Грязи на дороге и правда было немеряно. Экипаж качнуло – это возница забрался на свой табурет под козырьком. Затем лошади всхрапнули, дернули раз, другой, вытаскивая успевшие увязнуть от долгой остановки колеса, и экипаж двинулся.

– Едем, – сказал Питиво.

Он считал, что один из лучших способов успокоить женщину – дать ей возможность выговориться. И не важно, о чем она будет говорить. Потому Пи снова доброжелательно улыбнулся, выжидающе приподнял бровь и посмотрел Терин прямо в глаза.

– Так что же там было дальше?

У него не было друзей, у него был дом. У него не было отца, у него была оставленная в наследство флейта, тени, которые показывал дом, и отражение в глазах матери, на изнанке ее сути, которое таяло по капле с каждым прожитым днем. Одна капля – один день.

У него было красивое длинное имя Виендариен, как фраза или мелодия, как сам он был гораздо больше, чем виделось снаружи, но мать звала его Вейн, и имя Вейн тому, что снаружи, как раз подходило. Еще не фраза. Одно слово от нее.

Вейн очень хотел вырасти, чтобы и снаружи стать больше, но это происходило медленно. По капле. Один день – одна капля. Маленькая капля, крошечная.

У него были правила. Совсем немного: не выходить за ограду, молчать если вышел во двор, не трогать живое голыми руками.

Другое можно было все, но Вейну хотелось только выйти, говорить, трогать. И еще есть. Все время. Не так, как хочется кашу или чай, или кровь. Иначе. Флейта отца, которую Вейн всегда носил с собой, помогала. Так же как он рос, по капле. Один день – одна капля. Или искра. Или блик.

Мама говорила “терпи”, и он терпел. Мама же терпит. И так же по капле, по искре, которыми тает в ее глазах отражение отца, она тает сама, а ей от этого больно.

Когда маме становилось совсем больно, и она замирала на вдохе напротив камина, прижав руки к груди, Вейн садился напротив, гладил мамины руки, как когда-то гладил отец, смотрел ей на донце глаз, отдавал свою сегодняшнюю каплю, или искру, или блик, и говорил:

– Он придет.

– Обязательно, – отвечала она.

Огонь камина отражался в ее красивых темных глазах поверх тени отца, и мама на секундочку делалась ярче. Они оба делались ярче. Она и тень. Больше становилось тишины, а тишина становилась громче. На секундочку. Словно вспыхивала. Или вскрикивала. Потом снова пряталась.

Мама обязательно гладила в ответ. У мамы были восхитительные руки, теплее, чем собственные руки Вейна. Иногда ладони были гладкие, иногда шершавились, если мама долго готовила травы и корни для сборов и настоек, резала, толкла, перетирала. Когда шершавились Вейну особенно нравилось. Так вкуснее получалось гладить.

Еще был ир Комыш. Но он был недолго. Потому что был старый и весь скрипел изнутри.

Вейн пробовал ему петь, чтобы не скрипело. Без слов. Но с него скатывалось, как вода по стеклу, а блеклые голубые глаза, похожие на небо в самый жаркий день, улыбались. Комыш слышал, но не звучал. Зато его руки были горячие.

Он иногда хватал за бока встряхивал и подбрасывал. Приговаривал, что Вейна нужно в камин посадить и прогреть хорошенечко, а то он рано на свет выскочил и у мамки в животе недопекся, потому всегда холодный, будто из подпола вылез.

Вейну нравилось, когда Комыш был. Его можно было трогать, не только руки, крылья тоже. С ним можно было говорить.

– Отчего у тебя крылья?

– Это не мои. Это моя душа, – скрипел ир Комыш, как сухие стебли друг о дружку трутся, когда их в пучки вяжут, чтобы потом крышу крыть. – Так у народа ириев от хранителей анхеле повелось. Они дали нашим душам крылья, чтобы легче было лететь.

Комыш разгибал свои горячие пальцы, которые, перед тем как он перестал приходить, начали крючиться, как у замерзшей птицы, и плохо двигались, макал в плошку с водой и рисовал на скобленой столешнице фигурку с распахнутыми крыльями и прижатыми к груди руками, из-под которых расходились лучики.

– У женщин крыльев нет, – возразил Вейн.

Тогда он только-только нашел в ограде щелочку на полглаза и иногда подглядывал в нее наружу, на поселок и тех, кто случался на тропинке неподалеку. Поверх ограды выглянуть было никак, Вейн даже подпрыгнув до края не доставал.

– Женщины и есть наша душа. От них у мужчин ветер в крыльях. Потому в доме женщина важнее. Вот если парень на крыло встал, значит где-то уже есть для него его душа.

– А у тех, у кого вообще крыльев нет, выходит и души нет? И не будет никогда?

– Почему нет? Есть. У всех есть. Только им с их душами сложнее найтись.

Комыш любил поговорить. С мамой говорил часто. Особенно на кухне. Там такое место было для разговоров. Правильное.

Мама обязательно делала чай, а ир Комыш приносил в деревянной чашке белый густой мед. Дома свой был точно такой же, но тот, что приносил Комыш почему-то казался вкуснее. Вейн мог по десять раз пробовать, но даже закрыв глаза сразу отличал, где из какой чашки.

– Как так?

– Тот твоей мамке за работу дали, а этот я вам в подарок принес. С любовью. Понял?

Вейн понимал про любовь. Дом много ему про любовь показывал. Про отца и маму. Про тишину. Показал лестницу на чердак, похожую на самого Вейна, обычную снаружи и огромную изнутри. Длинную очень. Но ходить по ней не пустил, только на чердак.

Именно там, на чердаке, Вейн нашел в углу зеркала. Много разных зеркал, собранных, наверное, со всего дома, от больших, в толстых рамах, до крошечных, с ладошку. Они все были в паутине и пыли и сразу не вызвали никакого интереса, но потом Вейн услышал разговор, после которого ему захотелось посмотреть на себя снаружи.