– Это все… ты? – спросила Терин и Вейн слышал ее тревогу.

– Я… Может быть. Я не все это помню. Но я должен помнить. Смотреть своему страху в глаза и обязательно дождаться рассвета, чтобы знать, чтобы быть уверенным, что чудовище спряталось. Теперь все. Теперь ты знаешь обо мне все.

Он был словно голый нерв, словно с него содрали кожу, мышцы и вынули кости, а сердце, живое, билось, и тень-свет дрожал гаснущей на ветру свечой, отражаясь в глазах напротив.

Темные. Но один голубой, а другой почти, потому что часть радужки была карей.

– Обними меня, – обжигая отчаянием попросила Терин, подойдя так близко, что своим обнаженным сердцем касалась сейчас его собственного или будто бы оно было у них одно.

Он сам сейчас более всего хотел тепла, хотел рук, стискивающих до невозможности вдохнуть, но она попросила. И быть может в этом все дело? Когда до дрожи желаешь согреться, нужно согреть кого-то еще, забыв о себе.

Она снова винила себя, роняла соленый бисер с ресниц. Столько воды… Целое море. Капли скользили по щекам, ныряли в волосы или скатывались к уголкам дрожащего рта. Капли можно было поймать руками, но руки нужны были, чтобы обнимать, и тогда Вейн коснулся губами. Мокрых щек и волос, уголков дрожащего рта. И одно на двоих сердце запело от нежности.

Он не думал о физической близости и никогда не был близок ни с кем, но с Терин это вышло само собой. Без неловкости, смущения и стыда. Так же легко, как было дышать и не-дышать рядом с ней. А в маленькой спальне с полукруглым окном, куда они вошли, спустившись с чердака, поселилась тишина, у которой был звук, шепот, сладкий стон, свет.

– Ты сияешь, – говорил он, касаясь губами ресниц, скользя руками по гладкой коже, зарываясь пальцами в волосы, когда страсть отполыхала, и в мягкой поволоке сумерек осталась лишь нежность.

– Ты тоже, – сонно шелестела она, котенком прижимаясь к груди.

– Это твой свет, сердце мое, твой свет… Твой… Свет…

Сердце глухо ударило о ребра. Остановилось.

. . .

– Вейн?

Она вздрогнула, распахнула глаза, когда иглы когтей оставили на коже заалевшие бисеринки, а объятия превратились в капкан.

Лишь на миг, но…

– М-м-м, – беззвучно пропел, вызывая сладкий озноб, голос, который вот только шептал, словно гладил, едва касаясь. В алом сиянии глаз медленно гасли лучистые звезды.

Терин видела это потому, что глаза Вейна были так близко, что он касался своими ресницами ее ресниц. Тогда она протянула руку и комкая в пальцах неровно остриженное лунное серебро, прижалась еще теснее, к лицу, губам, ранясь об острое.

– Вейн, не бросай меня, не бросай меня так! Серое… там серое за окном, скоро рассвет, мы ведь хотели… вместе… Вейн, посмотри… Смотри на меня, Вейн! – просила она, а сердце билось так громко, громче, чем когда-либо. Сердцу нужно было достучаться.

Оттолкнул, скатился с постели, руки беспорядочно заметались по полу, нашли, схватили… флейту, лежавшую в складках оставленной у постели одежды.

Сжался в комок в углу, дрожал, дышал, со свистом и едва слышным стоном втягивая воздух, то запрокидывая голову, то прижимая лицо к коленям:

– У-у-уходи-и-и…

В окно словно градом ударило. Крылатым, черным. Треснуло стекло. Распластанное крыло оставило в трещинах дрожащее на ветру перо

Терин, едва не утонувшая в смеси ужаса и восторга, которые вызвал голос, вздрогнула, путаясь в простыне, сползла на пол.

– Вейн…

– У-у-ходи, м-м-м… Пожалуйста…

Она поняла. Она…

– Возьми, возьми у меня. Хочешь? Возьми…

– УХОДИ!

Она не помнила, как оказалась в щели между тяжелым шкафом и стеной и как долго там пробыла, словно кусок памяти начисто стерли, но, видимо, недолго, небо за окном было все таким же серым.

Вейн пропал. Часть его одежды тоже.

Терин выбралась, не найдя свет-сферы, кое-как оделась в полумраке и так же на ощупь спустилась вниз. Она не знала, что делать.

Толкнула дверь, которой заканчивалась лестница в торговый зал. Скрипнуло. Звук раскатился в густой тишине, распугивая тени. Из щели под дверью в комнату за прилавком, теплилось желтым.

– Вейн!

Будь Терин чуть выше, ей бы не поздоровилось. Обдав макушку и правую часть лица, мимо пронесся горячий щипучий ком и, задев и частично опалив распахнутую дверь, унесся в зал, где гудением ударился в витрину. Полыхнул защитный полог. Торговый зал осветило, бросив резкую тень вперед, через всю комнатку.

Всклокоченный артефактор с круглыми покрасневшими глазами опустил разряженный жезл и слегка побледнел, осознав, что чуть не навредил. На мастере Роме был халат поверх пижамы и мягкие домашние туфли. Из кармана торчала флейта.

– У меня бессонница, а чай закончился, вот я и вышел подышать, – зачем-то принялся оправдываться артефактор, хотя его присутствие было здесь уместнее, чем присутствие Терин. – Потом весь этот свет и погасло. Я решил, Вейн опять в мастерской что-то перевернул или вдруг воришки. А тут дверь и вы, и… А что вы здесь?.. О! – Ром смущенно кашлянул, на мгновение отведя взгляд, и спохватился: – А где Вейн?

Терин села. Руки вздрагивали от пережитого. Она комкала платье, стискивала пальцы, стараясь не выпустить панику и слезы. Она не знала, может ли сказать наставнику Вейна о том, что происходит, и не знала, как именно сказать. Но артефактор ждал, а она в чужом доме ночью, одна.

– Он… С ним, кажется, беда, мастер Ром. Я боюсь, я…

Имрус Ром нервничал. Он бросил жезл в кресло почти сразу, а теперь покачивал в руках вытащенную из кармана флейту, точно такую же, как была у Вейна. Или очень похожую.

– Что это у вас?

– Это? Это Вейн сделал, вроде как экзамен. Он ведь мой ученик. А ученику нужно сделать копию любого артефакта и что-то свое. Вейн сделал эту флейту. Ему не нравится слово “копия”, считает его мертвым, без души, как конструкт, и говорит “отражение”. У меня же бессонница, я смотрел, что у Вейна получилось у себя дома, затем вышел подышать…

Артефактор опустился в кресло. Нахохлился, как больной филин.

– Маджен Ром…

– Мастер, лучше мастер, я больше ремесленник, чем маг.

– Что вы о нем знаете, мастер Ром?

– Немного. Кое-что. Кое-что знаю, кое о чем догадываюсь. Как ваше имя, веда?

– Терин.

– Терин, – повторил артефактор и снова повертел в руках флейту, – по-краштийски “дикая слива”. Вот значит, как… А вы, Терин, что знаете о нем?

– Все. И… Я не знаю, как, но мы… я…

Ей пришлось замолчать, чтобы не было слез. По ногам тянуло сквозняком, и ветер гудел в щели. Тонко и надрывно: “И-и-и, сю-у-у”. Наверное, мастер Ром плохо закрыл дверь в мастерскую с улицы.

Озноб полз по ногам, пробираясь к сердцу, Терин казалось, что она чувствует, как давят на медленно поднимающееся солнце тяжелые, набрякшие близким дождем облака, словно не хотят, чтобы пришел рассвет и он, Вейн. Не хотят, чтобы Вейн вернулся.

– Нужно его позвать. Я так… слышу. Позвать домой, иначе…

– Как?

– Этим, – Терин показала на флейту. – Вы умеете?

– Я?

– Я не умею, но я знаю слова. Колыбельная. Я слышала ее от наставницы.

– Почему вы думаете, что это поможет?

– Потому что колыбельная была для него. Он должен услышать. Он услышит. Потому что у нас с ним…

– Поет, – кивнул артефактор, прижал пальцами отверстия, оставив только два верхних.

– Тихо, тихо, меж теней, вслед за флейтою моей, – голосом, сердцем, натянутой струной, которая связывала их, начала Терин.

Ром поднес флейту к губам и осторожно дохнул. Звука не было. И был.

Главное, чтобы Вейн…

Дело о погибших при странных обстоятельствах детях в провинции Ирий было давно закрыто. Виновника, виновницу трагедии, пытавшуюся сбежать, нашли, осудили и казнили. Арен-Холу об этом напомнили и намекнули, что его задачей было найти виновника смерти главы Управления Корре Джерго, а он, Арен-Хол принялся копать слишком глубоко даже для некроманта.