– Много, – признался Хаэльвиен.

– А ума не очень. Сейчас дитя принимать, а у тебя пальцы едва гнутся.

– Затянется.

– А что это ты такое играл, когда кровью брызнул и засияло?

– Творение. Я играл Творение.

– Хорошо натворил, – одобрил Комыш. – Прямо как мы с Велейкой хотели. В два этажа и мансарда, задний двор с дверью для своих… Ступенька!

Хаэльвиен поднимался на новенькое крыльцо, придерживаясь за плечо ира Комыша. Во второй, с уже почти затянувшимся порезом, он держал флейту и, когда споткнулся, оперся рукой о дверь. На светлых досках остался смазанный отпечаток.

Комнату с камином было не узнать, а вот попоны и одеяла остались на прежнем месте, как и лежащая на них Анар. Она, успев избавиться от штанов и сапожек, опиралась на локти и широко развела ноги. И ей сейчас наверняка было все равно, что вокруг нее буквально в считанные минуты вырос дом.

– Эльви… Где ты был! М-м-м… Аш-ш-щ! Э-это ес-с-чо кто?!

– Не шипи, дочка. Я элле твоего вот приволок. Тощий, а весит, что добрый конь. Ведунью бы ей, – зычно зашептал Комыш, дернув Хаэльвиена за рукав. – Или ты сам целитель?

– Нет, я не… Она. Травница она, знахарка, кровь заговаривает.

– Как она сама себе дитя примет? Вот же… – Помолчал. – Не придет никто, хоть обзовись. Ночью всяк свой дом бережет и за ограду ни ногой.

– А ты?

– А я крайний в роду, мне закон не писан, кроме смертоубийства или еще какого паскудства. Да и порченый. Не липнет ко мне магия. Никакая. Так что ирья и закон соблюла, и совсем одних вас не оставила. Понял? Воды бы согреть и полотенец. Долгое это дело, дите рожать… Ладно, сам найду. Я этот дом едва не каждый день во сне видел, так мы с Велеей его хотели.

Ушел куда-то за лестницу, круто поднимающуюся на второй этаж, обронив на пол серое перо.

Из-под неплотно прикрытой двери поддуло. Перо подбежало ближе к камину, будто продрогло на ветру и хотело погреться.

Хаэльвиен чувствовал себя сейчас таким же пером, выдернутым из крыла. Не потому что продрог, а потому что казалось, сквозняком унесет.

Он опустился на колени рядом с отходящей от схватки Анар так, чтобы она могла опереться на него, почти что лечь, и сразу почувствовал мелкую-мелкую дрожь у нее под кожей, как стекло дрожит от спорого косого дождя. Ее руки, и так прохладные, сейчас были ледяными.

Скатилась головой к согнутому локтю, прятала лицо и прижимала губы, чтобы скрыть проступившие от жажды клыки. Стыд… Вина…

Прости, свет мой, прости, сейчас…

Порез на руке едва затянулся, и кожа разошлась, стоило лишь посильнее нажать. В сложенную ковшиком кисть потекло.

– Не с-с-смей, – тут же отозвалась она, почуяв живое и горячее. – Я не буду! Я не могу… тебя… Я… Эльви, пожалуйста…

– Нужно, – пресекая возражения сказал Хаэльвиен и протянул натекшее Анар.

Сердце как кошка, обреченно ткнулась в ладонь, приняла, разбавив солью с ресниц, благодарно провела языком по ладони и выше, по порезу. Чтобы быстрее затянулось и не саднило так же, как у нее, от того что приходится принимать кровь. У вампиров есть негласное правило: тот, кто отзывается в сердце – не пища. Но сейчас был не тот момент, когда правила важны.

Он успел оставить поцелуй на влажной коже лба и убрать прядки с любимого лица. Пошептать ласковой успокаивающей ерунды ей и стремящемуся на свет малышу, гладил по животу. А когда сердце с силой сжала руками его колени, взял в руки флейту.

– А сейчас что было? – спросил вернувшийся с парящим ведром и стопкой простынь ир.

Простыни, судя по бахроме, уже порванные на лоскуты, он аккуратно сложил на одеяло, ведро пристроил у камина. Смотрел на Хаэльвиена, отводя взгляд от едва прикрытых краем рубашки голых ног Анар.

– Сейчас? Любовь. Тишина. Свет… А ты где все взял? Тут же не было ничего, только старый хлам.

– Ну… Взял, – пожал плечами и крыльями Комыш.

Огонь камина просвечивал край крыла насквозь. Видны были розоватые кости, а тусклые перья по краю словно тлели. Тень от крыла лежала на животе Анар покрывалом.

– Просто пошел и взял, будто оно всегда тут лежало. Оно и лежало так, будто всегда. Отрез льняной в шкафу в кладовой, ведро в коридоре… На плите в кухне чан с водой стоял и кипел уже даже.

Сердце подняла на Хаэльвиена измученный взгляд. Ее больше не беспокоило, что кроме него рядом какой-то чужой мужчина, который, после того, как она снова обмякла, на полминутки-минуту проваливаясь в дремоту, помогал аккуратно постелить прогретые над огнем лоскуты ткани.

– Очень больно, Эльви… – беспомощно жаловалась она.

– Еще немного, свет мой и моя тьма, еще немного, и мы его увидим. Он будет таким красивым, наш малыш.

Снова схватка.

– Так не должно быть, Эльви. Он должен был родиться позже, не сейчас. Сейчас я почти не слышу его, он словно пропадает, гаснет, ласковый теплый свет… М-м-м…

Хаэльвиен уже и сам слышал. Вернее, почти не слышал. Неужели все закончится так?

– Тут надо бы ири какую постарше, – встревожился Комыш. – У тебя на руках ей спокойнее, но лучше подушкой подоткни, а сам сюда. Встречать. Пусть родная кровь встречает и… Нат-ка вот, на руку душе своей вяжи, – добавил ир, дергая и, наконец, ослабляя прикипевший узел на нитяном браслете. Протянул. – Велейка моя тут рожала. Пусть помогает. Кому, как не ей.

Едва вылинявшая полоска обняла тонкое запястье, Анар снова застонала, выгнулась.

– Ноги ей держи, прижмет же! – вскрикнул ириец.

На простыни хлынуло черно-красным.

– А теперь зови. Имя-то есть? Зови…

– Виендариен, – сутью и голосом позвал Хаэльвиен, прикрывая глаза, чтобы лучше видеть дрожащий во тьме сверкающий чистым светом росток, и протянул руки. – Иди сюда…

Едва скользкое, вялое, в пленке плодного пузыря тельце оказалось в руках Хаэльвиена, Комыш подставил нагретую простынь, помогая завернуть.

– Головку придержи… Ишь, в рубашке родился.

Пуповина тянулась к матери синеватым жгутом, ребенок не дышал.

– Эльви, – простонала Анар, – Эльви… Детка моя…

– Ох ты ж! Рот ему прочисть, родитель. Шлепни, чтоб знал, под чьей рукой жить будет, и пусть себе орет уже.

Хаэльвиен сам сейчас, будто на свет родился. И сам сделал первый вдох. Сам открыл темные, как ночь, глаза в искрах звездного света. И сам впервые…

– Ма-а-а-а!…

Вспыхнуло золотом. Звук разнесся над миром, пронзил его насквозь, выплетаясь сверкающей нитью-лозой. Эхо ее, застывшее на миг в рассветной мороси прямо над домом, было похоже на башню, увенчанную абрисом качнувшегося колокола.

Он был полон тишины. Переполнен ею…

Разбежались по призрачному хрусталю алыми трещинами нитки сосудов, и тишина пролилась сквозь них небесным хоралом, откликаясь на это первое «ма», разнося его под набухшими снегом облаками.

– Ух ты! Вот это я понимаю! – потрясенно произнес Комыш. – На весь мир зазвенело. Или это у меня в ушах?

Не известно, что там насчет ушей пожилого ира, а у Хаэльвиена звенело в каждой клеточке. Его дитя, его первое дитя, лежало у него на руках, суча ножками и сжимая прозрачные пальчики в кулачки.

На узкой темноволосой головке трогательно топырились розовеющие острые ушки. Крошечный ротик продолжал раскрываться, но звука не было. И был. Хаэльвиен слышал его, так же, как самый первый крик. Именно от этого неслышного звука звенело.

– Дай! – взмолилась Анар, приподнимаясь.

Локти ее дрожали и подгибались. Шустрый Комыш уже совал ей под спину, свернутое валиком одеяло.

Хаэльвиен с трудом заставил себя отвести взгляд от ребенка и протянул, положил родное и теплое на грудь своего сердца, чуть придерживая.

Дитя тут же умолкло, почуяв ритм, который сопровождал его с момента зачатия, смежило глаза. Перестало звенеть внутри, но Хаэльвиен по-прежнему слышал какой-то звук за пределами стен.

– Пуповину, – напомнил ириец. – Волосом своим вяжи и режь. Лучше тем ножом, каким ты руку себе вспорол. И это. Наверх им надо. А тут прибрать.