Дом дулся. Ему не по нраву пришлось предложение избавиться от шмыгающих по трещинам жильцов. Дому нравилось, что помимо мамы и Вейна, у него внутри кто-то живой шмыгает. Тем более что серые хвостатые проныры жили в каменном холме еще до появления здесь Вейна и мамы с папой.

Зато дом не препятствовал тому, что Вейн, выполняя стражий долг, гонял серых тварек из подвала и изобретал новые способы закупорки щелей. Но проходила пара дней, и кто-нибудь из осмелевших и особенно настырных соседей снизу, ранее не подававших признаков присутствия, пробирался в погреб. А мама там уже вовсю, как она сама говорила, хозяйство развела.

– Это куда удобнее, чем в хладовку в сарае бежать.

Так в погреб постепенно перекочевали горшочки с медом, соленые окорока и птичьи тушки. В каменных емкостях нашлось место сыпучему рису и пшенице, в плетеных клетях обосновались яркие небольшие тыквы и другие овощи. На отдельной полке разместились корешки и отвары, которые нуждались в именно таком сухом и прохладном месте для хранения.

– Как мало, оказывается, нужно для счастья, всего-то удобный погреб… Ой! И чтобы без крыс! Вейн! Поди сюда со своей свистелкой, они опять тут!

Тогда Вейн отрывался от новых книжек и мчался на подмогу. Хотя серые шельмы редко высовывались в чьем-либо присутствии, предпочитали вершить свои пакостливые делишки втихаря. Приходилось их превентивно – это слово Вейн тоже в книжке нашел – обезвреживать. Выманивать флейтой и изнанкой подглядывать, где появился новый ход или прохудилась заглушка в старом.

И ничего бы такого не случилось, наверняка, если бы тот крысеныш, вдруг ни с того ни с сего не убегать бросился с полки, откуда пытался добраться до свисающего с потолка окорока, а прыгнул на Вейна и, шкрябнув когтями по флейте, не вцепился своими желтыми острыми зубами в основание ладони.

Вейн будто ослеп на миг, а когда пришел в себя, во рту было горячо от крови, а в груди маслом таяла отнятая в беспамятстве искра.

Он не хотел новых секретов, но признаться было страшно. Страшно даже не тем, что пришлось прятать первое крысиное тельце там же, где до этого прятал кошку, а тем, что расскажи он, пришлось бы сказать про кошку тоже. И про Еринку. А про Еринку было… личное. Прямо как то, почему мама не позволяет себе входить в их бывшую общую с отцом спальню.

Вейн не звал специально. Наказывались только те зверьки, которые проявляли агрессию. Нападали и бросались куснуть. Именно наказывались. Вейн же ничего плохого им не делал, просто просил уйти, не пугать маму и не портить продукты. Он не виноват, что некоторые не слушали и хотели причинить вред. У него вон тоже зубы есть, он же не бросается на всех подряд из-за угла?

После гибели одного из сородичей в погребе делалось тихо на неделю, а то и больше, а сам Вейн начинал чувствовать себя увереннее, сильнее. Он больше не засыпал на несколько дней кряду от истощения, потому что тело так себя спасало. Он стал лучше видеть, ему почти не хотелось спрятаться от слишком яркого солнца в тень. Он начал расти. Мама даже взяла привычку оставлять на косяке кухонной двери зарубку-риску. А волос так и не было, только едва заметный ершик.

Мама купила новую одежду. Старая стала короткой. Вейн пожимал плечами. Ему было все равно, он ведь никуда дальше двора не ходил, во двор и то с опаской.

Иногда у красной или задней калитки появлялись просители. Осмелели или защита становилась тоньше? Раньше никому в голову не приходило даже по этой стороне Черной улицы пройтись, не то что у калитки торчать, ручку дергать или, вытягивая шею, пытаться заглянуть во двор.

Бывало, что Вейну даже хотелось, чтобы заглянули и увидели не наведенный морок, а как на самом деле. Его, например. Сразу представлялось бледное, вытянутое от испуга лицо, выпученные глаза, крик или сдавленный сип про упыря и чудовище и побег прочь.

От таких придуманных картинок Вейн чувствовал горечь и злость. Еще обиду и жгучее желание выбраться, как пойманный в сомкнутые клеткой пальцы обеих рук светящийся жук. Жук метался, ударяясь о пальцы, пока Вейн не перестал себя сдерживать и не впитал крошку его света.

Мама заметила. Вышла на крыльцо позвать Вейна завтракать. У ее глаз было странное выражение. Этот миг, когда она смотрела на него как на незнакомца, оказался куда неприятнее и больнее, чем ее слезы, которых Вейн обещал себе не допускать.

Справиться со злостью и ноющим нутром могло лишь одно средство – вахта в погребе. И желательно, чтобы одна из крыс напала. Сама. Осталось дождаться, когда мама уйдет.

Но она все не шла, хотя сумка, с которой она всегда ездила в Верхний и как раз собиралась туда именно сегодня, стояла сложенная, поскрипывая плотно уложенными внутри пузырьками и похрустывая бумажными свертками со сборами на продажу. Сама мама надела плотное синее платье, красиво уложила волосы короной из косы. Выглядела очень молодо и привлекательно. И старалась не показывать своей радости от скорого, пусть и недалекого, но путешествия.

По дому плыл сдобный дух, а кухня полнилась им до краев, только Вейна замутило от одного вида аппетитных пышек, политых медом и терпкого ароматного чая в глазурованной чашке. А особенно от другой чашки, в которой на палец от донца поблескивала вязкая темно-красная кровь.

Все по правилам. Отдана добровольно. Маме нужно, она хладна. Она в Верхнем по новым законам, касающихся вампиров, прошла регистрацию. Ей дали разрешение на кровь разумных раз в месяц и форму договора для донора. Теперь она ездила в Верхний не только снадобья продавать, а чтобы получить свой “паек” – тут мама брезгливо кривила губы – или отдать заполненный договор, что кровь она получила в Ид-Ирей.

Вейн, случалось, чуял ее голод ничуть не слабее своего. Ведь она делилась кровью с ним и ругалась, когда он отказывался. Но если упираться достаточно долго…

– Вейн, солнышко…

Ласковое прозвище вызвало такое же отвращение, как и еда, но Вейн старался, чтобы мама не заметила. Она ведь не виновата, что он только и ждет, чтобы поскорее в подвал пойти. А она волнуется.

– Ты ничего не скушал. Тебе нездоровится? Ты весь дрожишь, холодный как ледышка, глаза дикие. Давай еще узелок распустим и ты поспишь? – уговаривала мама и норовила его то приобнять, то погладить. – А я посижу рядом? В другой раз в Верхний съезжу.

Вейн мотнул головой, сглотнул кислый ком. От маминых рук, казавшихся влажными и горячими, тепло которых хотелось забрать, от сосущей пустоты внутри кружилась голова. Вчера еще началось, но вчера он отвлек себя книгами. Сегодня не получилось, хоть он полночи пытался. Потому и встал рано и пошел по двору бродить. Светляков даже звать не нужно было. Сами подлетали, как миленькие. И кто им, глупым, виноват?

– Едь. Договорилась ведь. Книжку новую обещала. Я нормально, мам. Покушаю и пойду полежу. С книжкой. Или посплю, пока ты вернешься.

– А узелок?

– Потом, как приедешь. Ага?

Он даже улыбнулся и надкусил пышку, торопливо запив, пока обратно не попросилось. Мама поверила. Улыбке.

Когда у тебя столько секретов, ложь выходит сама собой. Ведь когда хранишь секрет, тоже лжешь. Притворяешься, что никакого секрета нет.

Вряд ли у Вейна получилось настолько убедительно. Наверное, маме очень хотелось поверить и поехать в Верхний. Ей тоже было тесно взаперти, хотя мамина клетка куда просторнее.

Вейн едва выдержал. Проводил маму до двери, но наружу не пошел. Солнце поднялось выше и жгло с неба, будто насквозь хотело прожечь, чтобы все темные секретики сделались видны.

Когда голод становился сильнее, солнечный свет раздражал.

Мама снова засомневалась, но все же вышла за калитку, обернулась и, неуверенно взмахнув рукой, направилась в поселок. А Вейн, специально заставляя себя идти медленно, направился к крышке в подвал.

Присел, прислушиваясь… Да. Там определенно кто-то был. Но этот кто-то ушмыгнул прежде, чем крышка была поднята.

Они слышали. Крысы. Чуяли голод и не рисковали появляться, хотя Вейн сидел на ступеньке лестницы тихо-тихо, не шевелясь. Он даже крышку погреба закрыл, чтобы было темно. Лучше всего свет виден в темноте. Даже такой далекий и тлеющий искрами, какой был у крыс.