– Не только у элле семейные реликвии есть. Эта у нас, говорят, от предка. Говорят, он был рыжий, как огонь, и уши у него были, как у тебя, еще говорят, что он любого зверя одним словом мог угомонить.

– Кто говорит? В общине?

Комыш постучал себе по виску и снова повторил, что он крайний в роду и порченый.

– Прадед мой сюда из Мертвых земель пришел, его в род приняли, женился, сына ему жена родила. Подолгу жили, как веды или маги, лет по двести. А когда женились – всегда по одному ребенку. Это только у меня двое могло быть, да не случилось. Когда муж надолго уходил, в эту клеть прятали искру. Памятку. Пока памятка цела, ушедший знал, что с семьей все хорошо.

– Что за памятка?

– Не знаю. Я клеть тут нашел, когда простыни еще в первый день искал. Наверное, сам в еще строящийся дом с другими мелочами принес да забыл.

Сейчас в клети было две красных бисеринки, две капельки крови, заговоренной особым образом. Анар сама заговаривала. Ее капля и Вейна.

Обреченная решимость сквозила в каждом движении сердца, взгляде, интонации. Она словно прощалась. Если не навсегда, то на полжизни как минимум. Тянулась к губам, касалась рук, обнимала. Затем повела за собой в спальню.

Ее ласка была горькой, как ивовая кора, и пронзительной, как зимний рассвет.

– Что же ты так, свет мой, не плачь, прошу, – просил Хаэльвиен, когда песня созидания и любви отзвучала, а его сердце посмотрела на него темными безднами глаз, все еще полными истомы.

– Я не плачу, – ответила она, прижимаясь теснее.

– То что слез нет, еще ничего не значит, – шепнул Хаэльвиен, натягивая сбившееся покрывало на голую спину Анар и обнимая поверх руками.

– Мне так страшно, Эльви. Я боюсь, что больше не увижу тебя. Мы с малышом останемся совсем одни.

– Комыш будет помогать вам, – он прижимался щекой к густым гладким волосам сердца, от которых пахло, как от орхидеи в детской, тоже чем-то горьковатым и одновременно терпким, похожим на осенние листья. – Поверь, тебе будет куда проще жить здесь, когда я уеду. Ирья Богор за что-то сильно не любит эльфов.

– Вампиров тоже не особенно. Помнишь, как она меня назвала? Морья. Как краштийцы навою, нежить, что жизнь высасывает.

– Зато ты женщина, значит прав у тебя больше, несмотря на то, что чужая для общины.

– Эльви…

Сердце снова потянулась за поцелуем и не только, но он лишь обнял в ответ.

– У нас будет еще утро перед моим отъездом, а сейчас я хочу пойти к сыну.

Вейн не спал. Он сосредоточенно сосал уголок пеленки и внимательно разглядывал висящее над ним плетеное кольцо из лент и бусин. Сегодня он вел себя на удивление спокойно, словно давал им с Анар больше побыть рядом. Он не плакал, когда Хаэльвиен проколол ему пальчик на ножке, чтобы поместить капельку крови в клеть-хранитель, и никак не проявлял беспокойства сейчас, хотя пришло время кормления.

Взгляд Вейна завораживал сам по себе. Хаэльвиен был уверен, вряд ли найдется еще одно дитя с такими же глазами, похожими на звездное небо.

Эти глаза тут же сменили интерес, стоило Хаэльвиену достать флейту.

Он не просто так едва не через день ходил то к озеру в долине, то спускался ложбиной между хребтами Харья и Форья на склон, изобилующий стекающими с ледников холодными ручьями. Флейта стала накопителем. И накопила уже достаточно, чтобы вызывать интерес не только обученных одаренных, случись кто-то поблизости, но и у слабеньких интуитов.

Флейта теперь могла издавать звук без участия Хаэльвиена. Любое дуновение, сквозняк, взмах рукой, и она начинала звучать. А от прикосновения дерево с розоватыми прожилками, такое старое, что больше походило на кость, вибрировало. Что уж говорить о том, когда Хаэльвиен поднес ее к губам.

Это была колыбельная для сына. И кое-что еще. Вместе с музыкой Хаэльвиен отдавал флейте свет души. Черпал и черпал. Точно так же, как когда создавал дом для своего сердца, желая сберечь.

Стоять стало тяжело, он сел. Анар легла головой на колени, обняла бархатной тьмой, обернула теплыми сумерками. В комнате потемнело, у цветка на окне было несколько дрожащих теней. У некоторых теней оказалось по два цветка, у некоторых – один. Подвески над колыбелью пускали на стены радужные блики. И хоть колыбельная была без слов, Хаэльвиену слышался невыразимо прекрасный детский голос, поющий, словно вода, скачущая по ступенькам из хрусталя, и шепчущий, как самый уютный сладкий сон:

Тихо, тихо меж тенейВслед за флейтою моейМягкой лапкой по камнямТы беги скорее к нам…*

Голос был похож на собственный голос Хаэльвиена, и слова эти он знал и пел когда-то своей матери, разве что совсем на другом языке, на котором здесь больше не говорят между собой. Этот язык, искажаясь и меняясь, приспосабливаясь к тем, кто им пользовался, стал языком магии нового мира.

Завершив наконец необычайно долгую мелодию, Хаэльвиен почувствовал слабость. Анар дремала на коленях, колыбель покачивалась. Над краем показывалась то ручка, то ножка. Затем раздалось недовольное пыхтение. Вейн решил, что он достаточно ждал, пока его накормят и готовился громогласно возмутиться.

. . .

Хаэльвиен шевельнулся, и Анар проснулась. Она тут же вскочила, взяла сына на руки, устраивая на груди и шепча ему про самые милые губки и красивые глазки, теплые ручки и мягенькие ножки. Перебирала шелковистые темные волосики и, улыбаясь, смотрела, как Вейн сосредоточенно лопает.

Хаэльвиен встал, высвободил из плетенки над колыбелью одну из длинных узких лент, избавившись от бусин. Затем обвязал этой лентой флейту, пропустив шелковистую полоску ткани насквозь, не миновав ни одного отверстия, и оставил хвостики, чтобы можно было повязать и всегда носить с собой или не повязывать. Но играть на ней или даже случайно извлечь звук теперь было нельзя.

Он присел рядом с сердцем, взял за руку сына, поделился с ним частью оставшегося света и пропел “сон”.

После того, как Вейн оказался в колыбели, Хаэльвиен убрал флейту в ящик комода.

– Это для него. Чтобы ты знала, где взять, пока меня не будет с вами. Нельзя, чтобы он случайно взял свет жизни у кого-то живого, пока не научится хоть немного сдерживать себя. Можно взять только тогда, когда отдадут добровольно. Но ты не можешь делиться, ты по-другому устроена. Ты можешь оберегать и хранить, но этого ему будет недостаточно. Его нельзя выносить за ограду, нельзя показывать, нельзя, чтобы кто-то, кроме тебя, прикасался к нему.

– А как же ирийцы в поселке? Они ведь знают, что я родила дитя. Видели меня беременной.

– У них не принято показывать младенцев чужим, пока дитя не начнет ходить. Никто не удивится, что ты не будешь гулять с ним возле дома и водить показывать ящерок в камнях. А ограда не даст любопытным заглядывать во двор. Дом… Этот дом живой. Он вас защитит. Никто не войдет сюда без твоего ведома и без твоего желания, пока ограда закрыта.

– Эльви… Ты обещал… Рассвет.

– Да, сердце мое. Я помню, что обещал. Ты подожди меня или пойдем со мной. Я оставлю кое-что дому, а все остальное – тебе.

– Ты себя погубишь, свет мой, сколько еще отдашь?

– Важно не сколько, важно как. Чем больше отдашь, тем больше станет. Неважно чего. Принцип один. Я поделюсь с домом, а он – с вами.

Анар ждала на крыльце, завернувшись в шаль. Не мерзла, но так ей было уютнее. Хаэльвиен шел вдоль ограды, едва касаясь верха рукой и так, чтобы сердце не видела, что ладонь кровит.

Воздух был прозрачен и свеж, в темном небе перемигивались звезды. Ледяные шапки отражали свет луны, отчего над пиками дрожало призрачное зарево. Тоже похоже на шаль.

Он уже обошел дом и возвращался. Во двор пробрался туман. Жался к дому – там было теплее. Траву высеребрило инеем, по бокам от дорожки ведущей от задней калитки к крыльцу упрямо цвели, перепутав осень с весной, северные фиалки.

Желтоватый свет от заднего входа искажался, и часть цветов казалась лиловой. Или это у него уже пятна в глазах пляшут? Нет… Действительно лиловые. Хаэльвиен сорвал один цветок, поднес к лицу.