И она снова не сказала Вейну об Арен-Холе. О его визите, предложении и как полночи уснуть не могла, оттого что перепугалась, поэтому варила на второй кухне сироп от кашля, залила плиту и чуть не устроила пожар. Про пожар рассказала. Вейн услышал ее страх и, когда они увиделись, спрашивал.

Иногда, когда у нее бывало свободное время, а мастера Рома не было в мастерской, Вейн позволял ей смотреть, как он работает. Спустя недолгое время наблюдения за движениями рук, Терин начинала представлять, что он касается ее, а не камня, и ее охватывало вполне естественное желание прикоснуться в ответ. Заканчивались смотрины в спальне.

О том, что Вейн иногда делает по ночам, особенно в самые темные часы перед рассветом, когда оставляет ее спящей в своей постели, Терин старалась не думать. Точно так же, как не думала об Арен-Холе. Но потом поймала себя, что просматривает попавшиеся на глаза газеты с последней страницы с заметками о происшествиях и преступлениях. И как-то само собой вышло, что в квартире, где она жила, у них с Вейном ни разу ничего не было.

Он слышал ее скованность и удивлялся.

– Что не так с этим местом, свет мой?

– Я не хочу здесь, это место… другое. Пусть все останется там. В той спальне. В твоей. Как в шкатулке с секретом.

– В шкатулке? – приподнимал брови Вейн и лукаво улыбался, а глаза звали и дразнили.

– В шкатулке. Это наша шкатулка с тишиной.

Так появилась шкатулка. Имрус Ром двигал бровями, чесал затылок, хмурился, и начинал гневно взмахивать руками, едва Вейн собирался подсказать, что такого сотворил и как, в конце концов сдался.

– Я кое-что туда сказал-спел-изъявил, – признался Вейн, – а дерево еще было живо и запомнило, даже руны резать не пришлось.

– Что сказал?

– Похоже не ее имя, – ответил Вейн флюгером разворачиваясь в сторону открытой двери в чайную комнату, в сторону входящей со стороны торгового зала Терин, –те’рие́н,за молчанием, или, если точнее, после молчания. И немного на мое. В моем естьда’рие́н, перед молчанием. Ещелле– неограниченная протяженность. А что бывает перед и после молчания?

– Слово? Вейн?

–Виен, так правильнее. Но здесь нет слов, – Вейн коснулся резной шкатулки кончиками пальцев, – только тишина. Еще не сказали и уже сказали, свернутые незамкнутой спиралью, получается безмолвие. Когда крышка открыта, спираль расширяется до размеров помещения, в котором стоит шкатулка. Будет расширяться бесконечно до следующей границы. Рассеется, конечно же. Поэтому лучше использовать в небольших помещениях или внутри любого замкнутого магического контура. Можно даже круг нарисовать. Можно даже не круг.

– Тогда почему веда нас сейчас слышит? Добрый вечер, Терин.

– Потому что дверь в мастерскую была открыта и дверь в торговый зал теперь тоже. Здравствуй, свет мой. Я сдал экзамен, мастер Ром? – спрашивал Вейн, а сам смотрел только на нее, остановившуюся на пороге, и его глаза лучились светом.

– Нет! – скрывая за напускной досадой свое восхищение и гордость за ученика. – Не сдал. Что-то новое, бездельник. Но-во-е. Артефактов для приватных разговоров и так полным-полно. Сдашь экзамен, когда бусы доделаешь. И крысы! Они снова в мастерской. Опять тут… свистел?

– Это вы, мастер… свистели. Сегодня утром. Попробуйте использовать для музицирования несколько больше свободных отверстий на флейте. Продолжите с теми двумя, сюда не только крысы прибегут.

– Кто может быть настырнее и наглее этих серых проныр?

– М-м-м, дайте подумать… мажиния Арденн?

Бойкой практичной незамужней даме среднего возраста, однажды зашедшей в лавку по рекомендации знакомых, одинаково сильно нравился как сам мастер-артефактор, так и его недвижимость.

Стоило ее упомянуть, Имрус Ром поджимал губы, дулся, принимался суетиться больше обычного, обзывал Вейна бесстыжим и сбегал с крайне смущенным видом.

Едва артефактор оставил их одних, от смущения забыв напомнить, что мастерская не место для посторонних, Терин проникла на запретную территорию, забралась Вейну на руки и обхватила за шею, прижимаясь к груди и плечу.

– Что стряслось? Ты сама не своя.

– Уже который день, стоит выйти, словно взгляд в спину, а иногда и прямо в квартире. Негодная из меня ведьма. Закрыла магазинчик на два часа раньше, только бы сбежать поскорее от этого ощущения. Позволь, останусь сегодня здесь? Мне утром в дом исцеления, а у себя я вряд ли сомкну глаза.

– Есть опасения, что и здесь не сомкнешь, – чуть улыбаясь проговорил Вейн.

– Но здесь ты, а это другое.

– Тебе не нужно спрашивать, чтобы остаться. На ночь, на день, на всю жизнь, сердце мое.

– Давай уедем, – попросила Терин, поддавшись тревоге. – Далеко. В Штиверию или вообще к драконам.

– Прямо сейчас не выйдет, – вздохнул Вейн. – Мастер не отпустит, пока я не закончу с бусами. Он меня из-за них только в ученики и взял, если подумать. Мне ведь нужно будет как-то нас обеспечивать, когда мы уедем? Значит мне нужна профессия.

– У меня есть!

– Не обижай меня, сидеть на шее у женщины бесчестно и недостойно. Потерпи совсем чуточку. Я про сейчас. Осталось сделать всего несколько отверстий для нити. Жаль, той, кому я хотел бы их подарить, больше нет. – Вейн коснулся пальцем своего рабочего стола и, печально и светло улыбаясь, вывел руну “маа”, посмотрел на Терин. – Повернись к столу как следует, дай сюда руку.

Он взял Терин за руку и опустил в чашу с крупными разноцветными бусинами. Одни были идеально гладкие, другие поблескивали множеством мелких граней.

– А теперь закрой глаза, представь, что зовешь меня, как в тот вечер, когда я… едва не потерялся. Смелее… Нет-нет, чуть тише, прошу, – щекотно смеялся Вейн, – как в трубу дунула, тихонько. Представь, что свечу несешь, и она погаснет если… Да, вот так… Чувствуешь?

Терин словно снова оказалась на краю полусна. Совсем не так, как когда она заговаривала зелья или выполняла упражнения, которые задавала делать Анар и от которых мир вокруг выцветал, оставляя ярким только то, чего касалась кровь.

Вейн виделся волшебным существом из света и сверкающих невероятно тонких, непрерывно звучащих струн, одной из которых была она сама. На ней тоже были струны-нити. Какие-то плелись по коже, начиная затейливый узор, какие-то пронизывали насквозь, какие-то были совсем тонкими, как молодые усики дикого гороха, а какие-то вросли давным-давно, с ней еще с тех пор, как Терин девчонкой бегала к ограде странного дома, чтобы посмотреть на живое чудо.

– Слушай, – шептало чудо, – вот так, ладонью слушай. Слышишь?

Она отвлеклась от разглядывания себя и Вейна и сосредоточилась на чаше. Бусины вибрировали. Вейн шевельнул пальцами, меняя их местами и в прежнее звучание добавились новые оттенки. Новое движение и еще одна вариация.

– Нравится?

– Очень.

– Подожди меня наверху. Я недолго.

Все еще пребывая во власти звуков и ощущений, Терин поднялась, скользя ладонью по перилам и прислушиваясь, как отзываются на шаги ступеньки лестницы. Вейн не разрешал делиться с ним, но кто ей запретит поделится с домом, в котором он живет, чтобы берег от дурных снов и тревог?

Вейн застал ее в кухне, перебирающей мелочи.

– Ты как кошка, которой нужно везде оставить свой запах, – улыбнулся он и протянул руку. – Идем, сейчас наше время, а утром я тебя разбужу, мы будем встречать новый день и я сыграю тебе “Рассветную песню”. Я слышал однажды, как отец играл ее маме. Очень красиво.

Разве можно устоять, когда так зовут и, еще не дойдя до спальни, начинают целовать, отчего дыхание перехватывает, а все до единой струны начинают петь нежностью и желанием быть?

Но рассвет не успел. В этот раз тьма оказалась не только быстрее, но и сильнее.

– Теперь я посмеюсь, тварь, – улыбаясь, сказал Арен-Хол, силой удерживая Терин перед собой, острый край флейты упирался ей под подбородок, причиняя боль.

Только что она была счастлива до безумия, обнимала, любила, гладила родные руки и таяла от ответных ласк, а теперь ее тела, груди, едва прикрытых легкой сорочкой, касаются чужие грубые руки, от которых по коже колкий озноб и сердце немеет от холода.