– Почему ты отдаешь мне его теперь?

– У моего народа и народа твоего отца принято дарить мальчику оружие в день совершеннолетия. В пятьдесят. Тебе вдвое меньше, ровно так же, как крови обоих рас по половине. Мне показалось, будет правильно отдать его. Не игрушка, – повторила она. – Как и твой дар. Идем со мной.

Она протянула руку и Вейн взялся за мамины пальцы без всякой опаски.

Вышли во двор.

Когда Вейн понял, что она ведет его к натянутым у сарая веревкам для просушки белья, ноги сделались тяжелыми. Он помнил мертвую птицу, которая запуталась там, хотел выдернуть ладонь, но мама держала крепко. Вряд ли она не ощутила, как Вейн начал упираться, но продолжала идти.

Мама всегда была сильной. Легко могла поднять колоду для колки дров, как пушинку держала тяжелый железный топор или секач, которым крошила слишком крупные горючие камни. Когда незнакомый молодой ир эти камни привозил, притворялась, что ничего тяжелее пустой корзины поднять не может и глазами блестела лукаво. Да, Вейн опять подглядывал. И сейчас тоже хотел обратно за дверь спрятаться, но мама была неумолима.

Они миновали растянутые над головой веревки и свернули за сарай.

– Стой здесь, – строго велела она.

Ушла в сарай, вернулась с двузубыми граблями, ловко сбила наросший бурьян, воткнула зубья в землю, потянула. Пласт земли, переплетенной корнями, поднялся. В яме, припорошенной влажноватыми комками, лежало несколько птичьих скелетов. Сколько именно, непонятно, разные были, и земля не давала рассмотреть.

– Когда ты спишь очень долго, я прихожу открыть окно. Они всегда прилетают. Разные. Бьются о стекло или влетают, садятся тебе на грудь, на руки, которыми ты держишь флейту, и… гаснут.

Вейн дрожал, отворачивался, но мама подошла и стала, позади. Положила руки ему на плечи так, чтобы отвернуться было нельзя.

– Страху нужно смотреть в глаза, Виендариен, – сказала она. – Смотреть так, чтобы страх отступил, а если не отступит, ударить в ответ. Но перед тем, как ударить, помни, достать клинок из ножен легче, чем вложить его обратно.

– Больше… Больше не открывай окно, – прошептал Вейн, развернулся и, уткнувшись в мамин живот, сцепил руки у нее за спиной. – Не открывай, ладно?

– Мой храбрый малыш, – прошептала она, обнимая в ответ, щекотно шурша голосом в макушку. – Когда-нибудь он будет жалеть, что не видел, как ты растешь, и что не он сказал тебе эти слова в день совершеннолетия.

– Он вернется.

– Хорошо, что ты веришь, потому что у меня не осталось сил. А для возвращения, обязательно нужно, чтобы кто-то ждал.

Вейн ждал. Любого удобного момента, чтобы юркнуть в угол двора. Причем так, чтобы мама не знала. Он никогда не ходил к окошку в ограде, когда она была дома, и тайна продолжала оставаться тайной.

Утренний туман еще не уполз, роса густо блестела на траве, сыпалась с листьев. Вейн, пока лез, спиной вымок. Рань такая. Мама еще спала. Вернулась очень поздно, уставшая, так что Вейн сам себе молоко грел и кашу, но только ложку поднес…

И думать не думал, что придет кто, а все равно, как на нитке тянуло.

У Еринки был торжественный вид, несмотря на впопыхах натянутые одежки. Из-под юбки торчал край нижней сорочки, шнуровка на вышитой рубашке кое-как. Волосы и вовсе, будто она с этой косой спала и как встала, так и помчалась.

На плечах болталась длинная вязаная кофта. Ее край с растянутым карманом, девочка прижимала к себе, и там, в этом кармане, что-то возилось меленько рокоча, словно берестяной волчок по полу пустили или стрекозиные крылья трещат.

Она придвинулась ближе. Вейну стали видны взъерошенная бровь и прилипшая ко лбу челка. Капли, что Еринка с веток натрясла, пробираясь к ограде, бисером блестели на плечах и волосах. На ресницах.

– Ты немой? Почему молчишь все время? – укоризненно посмотрел глаз с золотисто-карим осколочком.

“Нельзя”, – терпеливо вывел он куском горючего камня на старой крышке от бочки, утащенной из погреба. Бумага и карандаш быстро приходили в негодность, крышка и горючий камень оказались надежнее. Подумаешь, пальцы вывозил.

Еринка не первый раз спрашивала. Может думала, что он врет, как про возраст. Ее давно не было. И подарков. Рисунок с кошкой был последним. Вейн уже думал, что все.

– Руку дай, – попросила она, посопев.

Вейн помедлил и просунул, как всегда, натянув рукав, чтобы случайно кожи не коснуться. Девочка приоткрыла карман и, приподняв, подставила под протянутую ладонь со свисающим с пальцев рукавом.

Тот, кто там возился и рокотал, почувствовав касание, мигом притих и зарокотал снова только громче. Вибрация прошлась по руке кипятком. Вейн дернулся.

– Не бойся! – рассмеялась Еринка. – Вот же недотепа… Гладь лучше! Слышишь, как урчит вкусно? А то тут у тебя одни жуки только. Ой! Царапучий. Твой. Я рисовала, помнишь? Только он маленький был еще, а теперь подрос. На.

Еринка качнула урчащее подношение. Из кармана высунулась пушистая серая мордочка с осоловелыми глазами, лапа поддела болтающийся рукав, потянула к пасти, а потом случилось то, чего никто не ожидал.

Котенок поддал лапами и нырнул носом в рукав, где вздрагивали от волнения пальцы Вейна. Влажный нос ткнулся в ладонь. Вейн застыл. У него все свело от ужаса и сладкой истомы, прокатившейся по телу, а увязший коготками зверек дернулся и обвис. Выпавшая из рукава головка запрокинулась.

– Как же… Как же… Это… Это как?..

Голос дрожал, разбивая оглушительную тишину, собравшуюся комком.

Вейн смотрел перед собой в набухающие слезами глаза, как в два зеркала, и в том, где был золотисто карий осколок, отражалось…

– Чудовище… Чудовище… Ты чудовище! – выкрикнула Еринка.

Из глаз пролилось, она шарахнулась, упала, отползла задом, вскочила и бросилась прочь. Зацепившаяся за ветки лента дернула было ее обратно, но не удержала, осталась висеть, а Еринка неслась поперек дороги и дальше, вдоль по Черной улице

– Я не хотел… Я не хотел! Я не хотел так! – закричал он ей вслед обрушившейся на него каменной тишиной, но вышло, как с зеркалами, трещало и сыпалось, звуки дробились, били и шевельнуться было страшно, потому что коготки все еще цеплялись за рукав.

Вейн будто только проснулся. Все застыло, замерло… умерло.

Он один был в этом живой, а в нем – искра. Пушистая, с влажным носом и царапучими коготками.

Вейн подтянул руку. Тельце прошуршало о край окошка в ограде. Теперь можно было трогать, не пряча руки в рукава. Не боясь, что навредит. Шерстка была еще теплая, и мягенькое пузико, и уши. И если сидеть вот так, не шевелясь, не думая, то можно представить, что всеиначе.

– Кошка, – говорил Вейн, гладил по шерстке, а на руки росой капало, – маленький свет. Пришла погреть. Я не хотел так. Не хотел. Твой свет во мне. Не хочу. Возьми обратно…

Обратно не получалось. Искры, блестки и блики сыпались с остывающей шерстки, как гаснущие светящиеся жуки с ладони. Но Вейн все сидел и сидел, пока сытое, разлитое внутри по телу тепло не истратилось в бесплодных попытках и вновь не превратилось в пустоту.

Штаны промокли, пропитавшись влагой от земли. От капель, что падали на руки с лица и скатывались, кошачья шерстка сбилась иголочками.

Вейн неловко поднялся. Повернул край свитера колыбелькой, придерживая снизу. Почти как Еринкин карман. Только не тарахтит.

– Страху в глаза смотреть, – сказал он сам себе. – Да. В глаза. Упыри не плачут.

За сараем полно было места, а чтобы ямку вырыть, хватило одной руки. Потом Вейн подумал и все-таки сходил в сарай за лопатой. Свитер снял, завернул в него маленькую кошку и так положил, только потом присыпал.

Ему не хотелось класть просто в землю, шерстка бы запачкалась, а земля холодная была, пусть и лето. Пригладил комки с мелкими камешками и корешками, обтер руки о штаны и в флейту поиграл, чтобы трава дружнее росла. Или вот хоть фиалки.

Когда лопату в сарай нес, она казалась неподъемной, так он устал. Глаза щипало, но он упрямо не давал векам сомкнуться. Добрел до крыльца, поднялся. Касаясь стены в коридоре дошел до кухни. Стена казалась горячей, как руки ира Комыша, как кошачий влажный нос, так он выстыл весь.