— И в отличие от тебя, — он наклоняется к ней совсем близко, — я знаю, как защитить то, что принадлежит мне.

Ее полные гнева глаза снова устремляются на нас, но рот остается закрытым. На этот раз моя мама потеряла дар речи.

— Тебя, наверное, убивает осознание того, что я счастлива, — говорю я с ухмылкой. — И что ты не получила ничего из того, что хотела.

— Как скажешь. — Она отстраняет нас щелчком руки. — Я закончила.

Она даже не смотрит на Карнелию, и я ненавижу, что это произошло на ее глазах. Но, Боже, я не могла сдержать себя. Я так долго ждала, чтобы отчитать ее, зная, что, наверное, никогда этого не сделаю, а когда увидела ее, все вырвалось наружу.

Она брала и брала, чтобы хоть как-то удовлетворить себя, а я страдала. Мой психотерапевт говорит, что она классический нарцисс, и, наверное, за годы общения с ним я это вижу. Теперь я как будто смотрю на нее более ясными глазами. Она сумасшедшая. Мне все равно, какой клинический термин для нее существует, но она действительно безумна. Она должна быть такой.

Она шумно выдыхает, и с взглядом, полным насмешки, отворачивается и уходит из поля зрения, ее короткие каблучки цокают, пока мы их не перестаем слышать.

— Ты в порядке, мамочка?

Я сталкиваюсь с дочерью, натягивая на лицо огромную улыбку, притворяясь для нее.

— Конечно, в порядке! — Я смаргиваю слезы. Как могла моя собственная мать так со мной обойтись? — У меня есть ты, твой папа и скоро твой младший братик. Я самая счастливая мама на свете.

— Хорошо. — Она кивает. — Потому что, кем бы ни была эта женщина, она мне не нравится. Ни капельки.

Данте хихикает, ставит ее на ноги, и она берет обе наши руки в свои.

— Мне тоже, детка, — говорю я, когда мы возвращаемся к нашей тележке, все еще стоящей там, где мы ее оставили, и мы вместе заканчиваем покупки и выходим за дверь.

Как только мы возвращаемся к внедорожнику Данте, и Карнелия пристегивается в своем автокресле, Данте берет меня за бедро и притягивает к себе, чтобы поцеловать.

— Если эта сучка не заставит тебя рожать, то я не знаю, что заставит.

Я насмехаюсь.

— Это самое меньшее, что она может сделать.

ДАНТЕ

— Я знал, что должен был убить ее, — говорю я, прохаживаясь по огромной больничной палате, Ракель лежит на кровати и выглядит чертовски спокойной для человека, которому предстоит рожать.

— Детка, иди сюда, — зовет она, протягивая руку, из которой торчит капельница. — Все будет хорошо. Вот увидишь.

С тяжелым вздохом я возвращаюсь к ней, беру ее за руку и усаживаюсь в кресло рядом с ее кроватью. Я позаботился о том, чтобы у нее была самая лучшая палата в этой больнице. Она находится на элитном этаже, здесь всего две родовые палаты.

— Что из этого хорошо? То, что доктор сказал, что у тебя преэклампсия через день после того, как мы увидели эту суку?

— Я имею в виду, я бы обвинила ее во всем. — Она сжимает мою руку в трясущемся смехе. — Но доктор также сказал, что, учитывая, что мое давление то поднимается, то падает в течение третьего триместра, он не удивлен. — Она подносит мою ладонь к своему рту и нежно целует ее.

Мое сердце замирает. Черт, я волнуюсь за нее.

— Хорошо, что так, — продолжает она. — Этот ребенок родится, и с ним все в порядке. Я тоже буду в порядке. Не волнуйся.

— Ну, извини, детка, беспокоиться о вас — это все, что я могу сейчас сделать.

Ее глаза становятся яркими и блестящими, брови сжимаются, когда она прижимает мою ладонь к своей груди.

— Я люблю тебя, Данте.

— Я тоже, детка. — Торопливый выдох покидает меня. Я никогда в жизни так не нервничал.

Когда появилась Карнелия, я, конечно, тоже был взволнован, но она появилась быстро. Через минуту у Ракель начались схватки, еще через минуту мы уже были в палате, и она тужилась. Через пять минут ребенок появился на свет. У меня не было даже секунды, чтобы отдышаться с этой девочкой. Она всегда была в движении. Но маленький человечек, черт возьми, Ракель делают индукцию, и это ожидание меня просто задолбало.

— Может, ты сходишь за кофе или чаем? — Она хихикает.

— Детка, перестань смеяться. — Но теперь я тоже смеюсь, потому что она смотрит на меня с умилением и жалостью. — Я даже не пью чай.

— Думаю, тебе стоит начать. Это тебя расслабит. — Она хихикает, прижимая к себе эти чертовы губы.

Я не могу даже думать об этом сейчас. Я знаю, как ей было тяжело в этот раз, и я постоянно напоминаю ей, как я горжусь ею. Она замечательная мать.

Как она смотрит на меня сейчас — щеки раскраснелись, лицо обнажено — черт, я бы обрюхатил ее снова и снова, потому что я люблю ее беременной. Не считая осложнений, которые были в этот раз. Но иметь детей с ней, знать, что она растит наших детей — это что-то со мной делает.

— Прости. Я отстойно умею рожать детей. — Я протягиваю к ней руку и большим пальцем провожу по ее розовой щеке.

— Ни черта ты не отстойный, Данте Кавалери. — Ее глаза горят нежностью, ее рука ложится на мою. — Тебе можно нервничать. Это и твой ребенок тоже.

— Я волнуюсь не только за него. — Сырые эмоции когтями впиваются в мое сердце. — Если с тобой что-нибудь случится… — Я сглатываю, борясь с болью в горле.

— О, Данте. — Она наклоняет голову в сторону. — Я люблю тебя. Я здесь.

Я мгновенно оказываюсь на кровати рядом с ней, прижимаю ее к себе, заглушая боль, нарастающую в груди.

— Я ничего не могу поделать. Я хочу, чтобы все закончилось, чтобы я мог забрать вас обоих домой. — Я провожу пальцами по ее руке.

— Я тоже этого хочу. Но доктор сказал, что может пройти несколько часов, пока лекарства начнут действовать. Это не значит, что что-то пойдет не так.

Как только утром мы проверили ее давление и увидели, что оно высокое, мы поехали в больницу, и ее сразу же приняли.

— Это я должен тебя успокаивать. — Я смотрю на нее. — Не наоборот.

— Папочкам тоже можно волноваться. Это часть работы.

— Папочка, да? — Я вздергиваю брови.

Ее взгляд превращается в суженную щель, она поджимает губы и качает головой.

— Да, нет, не делай этого. Буквально. Нет.

Я разражаюсь смехом.

— Папочке нравится, когда ты так на него смотришь.

— Ммм, да, нет. Все равно ничего.

— Но ты уверена? — Я подмигиваю, дразня.

— Очень уверена. — Ее глаза становятся большими, она качает головой, ее рот приоткрывается от удовольствия.

Мне нравится смешить ее, и она чертовски хорошо умеет смешить меня тоже. Это одна из причин, почему мы так хорошо ладим. Она больше, чем моя жена и мать моих детей. Она мой друг превыше всего, и я бы сжег весь мир, если бы ей это навредило.

В дверь неожиданно постучали.

— Войдите! — зовет она. — Спасена стуком, — шепчет она мне, прикусывая нижнюю губу, в ее глазах все еще пляшет улыбка.

— Папочка всегда может помучить тебя позже, — говорю я, как раз когда входят Джейд и Энцо.

— Ух! — простонала она, а потом усмехнулась, когда они подошли к нам.

— Привет, ребята! — Джейд приветствует нас, наклоняясь, чтобы поцеловать Ракель, а Энцо прижимает свою ладонь к моей. — Мы только что приехали, — объясняет он. — Я смотрю, все уже спустились вниз.

— Да, они приехали совсем недавно, — отвечает Ракель. — Вы ведь понимаете, что можете задержаться здесь надолго?

— Нам все равно. — Энцо встает за спиной Джейд, когда она занимает место на стуле рядом с кроватью. — Я бы не пропустил рождение моего племянника.

— Оу… — поддразнивает Ракель, склонив голову набок. — Ты думаешь, если он увидит тебя раньше других твоих братьев, то ты ему больше всех понравишься, не так ли?

Он дергает головой назад.

— Черт, неужели я настолько очевиден?

Девочки смеются, разговор продолжается, пока я думаю о другом. Я не могу перестать думать о том, что что-то случится с ней или с нашим ребенком. Это, блять, пожирает меня заживо.

— Данте? — зовет Энцо. — Куда, черт возьми, ты пропал?