Аким даже крякнул от удовольствия.

— Ну, и душа народ! А еще в деревне болтали разное несуразное… Темнота…

Около двое милиционеров остановились — встретились. Папироски закуривают и разговаривают разговоры. Аким к ним. Хотел о декрете справиться, да не вышло. Только о киперации и спросил. Оба кавалера показали рукой напротив. Глядит Аким: бутылок в окне — конца краю нет и все, видать, с градусами. Решил — с устатку. Зашел внутро. А там гражданская очередь и все с билетиками в руках. Девица на какой-то шарманке щелкает — билетики выдает. Скучно показалось Акиму ждать череду, протискался к прилавку, крикнул отпускающему:

— А ну-ка, милачек, цельную…

А тот, вроде, как в бане, — запаримшись.

Билетики у граждан схватывает, на колышек их сажает, то есть, билетики, а гражданам под нос посудины тычет.

— Который ваш талон? — к Акиму обращается.

Вытянул у него Аким из-под рук билетик, показывает. А тот, как бы обидемшись:

— Тут, — говорит, — полтора рубля, чего дать на остальное? Говорите, не задерживайте.

— А чего дашь, мне все одно, али-бо скусно было закусывать.

Отчекрыжил ему отпускающий огромадный кусок сала и вместе с бутылкой под нос сунул. А гражданская очередь протестует.

— Этот, что в руках, без очереди вперся!

— Ладно, мы — дальние, а вы — тутошние, успеете напиться, — обиделся Аким и за дверь.

— Раздолье, а не жизнь, — думает. — Где бы приспособиться пополдничать?

Глядь, а под боком — пивнуха, и рак, ростом с годовалого теленка, намалеван. Ввалился Аким, оглядывается, — все столики заняты, хоть на полу закусывай. А рядом — девица одна, фря этакая, футы-нуты, рака обсасывает и глазком Акиму подмигивает.

— Садитесь за кампанию, — предлагает. Приспособился Аким около. Девица пива ему наливает. Слово за слово — колбасу и сало съели, двадцатку раздавили, пивком разбавили. Аким порядки городские похвалил, про червяков в исподниках помянул без опаски, — чего там, ежели народ последнее с себя отдает.

— Кому, милая, нужны шесть червяков? — спрашивает Аким.

— Никому, красавец, — отвечает девица и по щечке его похлопывает.

Слово за слово — к себе домой девица тянет.

— Не отпущу, — говорит, — я тебя ни в жисть! А за пиво платить не надо. Пойдем, отдохнем. Пошли. Что было — мать честная! И пиво, и водка, и сало, и опять пиво. Аким решил с теткой Домной в Загс’е развестись и в городу у девицы на веки вечные селиться.

Дураки, которые в деревне живут, при этаких городских декретах!

А дале — сомлел Аким, не выдюжил и в сон вроде как бы погрузился. Проснулся от того, что захолодел. Хотел водки спросить, глядь… дома вокруг — вроде, как после землетрясения, — одни трубы торчат. А сам — голяшом, как есть на мусоре нежится. Ни исподников с червяками, ни старых сапог, ни новых, — как есть ни ниточки! Ну, то есть, только в чем мать родила!

Что дальше? А что может быть дальше для человека при этаких обстоятельствах?

ИЗ УСТ В УСТА…

Рассказ Г. Морриса

Перевод К. Залесского

Иллюстрации В. Стивенса

— Как ты сюда попал?

— Через горы.

— С обозом?

— Сначала с обозом, потом один.

— Почему же ты отделился от обоза?

— Была резня.

— Индейцы?

— Индейцы.

Мальчику было не больше пятнадцати лет. Когда его стали расспрашивать о дальнейших подробностях, он весь затрясся, закрыл рукой глаза, точно защищаясь от ужасного видения, и вскрикнул:

— О, господи!

Он или не мог, или не хотел рассказывать о резне. И охотник, нашедший его в полубессознательном состоянии, и умирающим от голода, подавил в себе всякое любопытство и оказал первую помощь пострадавшему.

В конце концов, мог бы подумать охотник; — одна резня всегда похожа на другую: неожиданные боевые клики, выстрелы, проклятья, стоны, сорванные с живых и мертвых скальпы, горящие в ночи повозки — молчание…

История потока людей, хлынувшего в Калифорнию за золотом и следовавших за тем лет, до самой постройки Соединенной Тихоокеанской железной дороги, полна кровопролитий.

Бывало, что встречались люди, спасшиеся во время резни. Иной раз индейцы брали к себе детей, чтобы воспитать их по своим обычаям, а красивые молодые женщины становились женами индейцев. Случалось, что оживали и спасались люди, принятые за умерших, а иной раз в темноте и смятении индейцы не замечали кого-нибудь.

Охотник решил, что мальчик был одним из таких. На голове его, во всяком случае, были целы все волосы и когда охотник его спросил, не был ли он избит, он только покачал головой и застонал.

Охотник пожалел мальчика.

— Очень возможно, — подумал он, — что он своими глазами видел, какая участь постигла его мать. Неудивительно, что он не только говорить, но и думать про это не хочет.

— Как тебя зовут, мальчик?

— Авраам Тодд.

— Есть родные в Калифорнии?

— Нет.

— Остались на востоке?

— Нет.

— Я так и знал, — подумал охотник, — он ехал вместе с родными и их всех перерезали. Бедняга! У него нет никого, кроме меня.

Джон Ларкин, охотник, сам был молчаливый человек, и молчание было ему по вкусу. Он никогда еще не встречал такого молчаливого мальчика, как Авраам Тодд. Он усыновил мальчика, конечно, не по закону, и научил его охотиться. Они вместе собирали меха и затем меняли их в Сакраменто на золотой песок.

Авраама Тодда стали звать Эб Ларкин и факт, что он пережил резню, его искусство в стрельбе и молчаливый нрав сделали его чем-то вроде местной знаменитости.

Показывая на проходящего юношу, старожилы говаривали новоприбывшим:

— Видите этого парня? Это Эб Тодд. Индейцы перерезали в обозе всех его родных. Он видел свою мать и трех сестер — понимаете? — и видел, как им содрали скальпы. И он не может забыть того, что видел. Это сводит его сума. Взгляните-ка. Видите, как он проводит рукой по глазам? Это он закрывается от картин, которые постоянно у него перед глазами. Но знали бы вы, как он стреляет! Он без промаху попадает в любую цель на расстоянии восьмидесяти ярдов.

Как-то раз Джон Ларкин встретился нос к носу с седым медведем и медведь этот убил его на смерть. Эб Ларкин прибежал слишком поздно и все, что он мог сделать, это прострелить голову медведю и наложить высокую гору камней над телом своего благодетеля, чтобы волки и другие хищники не могли бы растерзать его. Потом он спустился с гор, еще более молчаливый, чем прежде, и стал ковбоем.

Но где бы он ни появлялся в Калифорнии, за ним следовала история резни, которую он видел собственными глазами, и рассказы о том, какой он искусный стрелок.

История резни ничего не теряла от передачи из уст в уста. Рассказывались такие возмутительные подробности, что мужчины при этом понижали голос и даже намеком не упоминали при женщинах.

Говорили, что повозки были совершенно неожиданно окружены со всех сторон. Мужчины слабо сопротивлялись и больше половины было взято в плен. Два дня и две ночи забавлялись индейцы этими пленными, до тех пор, пока в несчастных оставалось хоть что-нибудь похожее на жизнь и самая малейшая способность чувствовать страдания.