Говорили, что мальчик Ларкин спрятался в расселине скалы и видел все, что происходило. Его сестры, — а их, кажется, было пять, — славились своей красотой, скромностью и невинностью. В его же красавицу мать, говорят, были по-рыцарски влюблены все мужчины обоза.
Неудивительно, что он был такой странный. Неудивительно, что он все молчал и проводил рукой по глазам, точно закрываясь от ужасных видений, и во сне, а иной раз и на яву, вдруг вскрикивал:
— О, господи!
Во всем этом не было ничего удивительного. Кроме того, надо помнить, что, хотя ему и было в то время всего пятнадцать лет, но он все же мог броситься на дикарей, чтобы защитить тех, кого любил. Но он не сделал этого. Он спрятался в расселине и сидел там, страдая за участь близких, и еще от того, что не был достаточно храбр, чтобы выйти и разделить с ними эту участь. Неудивительно, что он такой странный. Иной раз просто какой-то сумасшедший.
Потом стали рассказывать про мальчика индейца со сломаной ногой. Ларкин нашел этого мальчика в милях расстояния от жилья. Он был едва жив и Ларкин накормил и напоил его, перевязал ему сломаную ногу, взял к себе на лошадь и довез до ближайшего поселения. Раззе это не было поступком сумасшедшего, если вспомнить, как Ларкин пострадал от индейцев?
И действительно, казалось странным, что он мог без ненависти смотреть на индейцев. Но когда Ларкин поселился с еще нецивилизованным маленьким индейским племенем из округа Монтерей, были люди, которые говорили, что его следовало бы посадить в дом для умалишенных.
Как мог он находить удовольствие в обществе людей, причинивших ему столько горя? Когда Ларкин приезжал в Монтерей за покупками, находились такие люди, которые поворачивались к нему спиной и делали вид, что не узнают его.
Может быть это его задевало, а, может быть, и нет. Он был такой рослый, загорелый, недоступный и молчаливый.
Время шло. Индейский предводитель племени, хорошо известный в кабачке и игорных домах Монтерея, был найден в пересохшем русле реки мертвый, скальпированный, истерзанный. Конечно, не было поднято никакого шума. Но некие мудрые люди в городе много думали об этом, и когда Ларкин в следующий раз ехал по улице Альварадо, они внимательно всматривались в него и спрашивали себя, не являются ли их предположения настоящим объяснением того, что приводило в недоумение и их и других многих…
Еще один индеец был найден зверски убитым, и мудрые обитатели Монтерея ухмылялись.
— Теперь-то, — говорили они, — мы уже понимаем, что задумал Эб Ларкин. Он будет жить с этими индейцами, пока последний из них не будет найден мертвым и скальпированным.
Ларкин появлялся и снова уезжал. Он стал почти героем. Был убит еще один индеец. Кто-то из тех, кто поворачивался к нему спиной, предлагал ему теперь держать его лошадь, пока он сделает закупки.
Тот факт, что Ларкин женился на вдове третьего индейца и взял на себя попечение о ней и о ее маленьких детях, нисколько не повредило ему.
— Вы только подождите, — говорили мудрые люди, — и вы увидите, что он сделает с этой индианкой и ее ребятами. Он будет их бить, как имеет право бить муж у индейцев, и в один прекрасный день побьет их слишком сильно. Можно только восхищаться им, как он спокойно выжидал столько лет, чтобы отомстить им.
Но если Ларкин и бил когда-нибудь свою жену-индианку и ее малышей, то он, во всяком случае, не бил их до смерти. Племя ушло в менее цивилизованные места. Ларкин перевез свою семью в Монтерей.
У него было много золота и он купил дом, небольшой участок земли, и стал жить в стороне от других.
Понемногу вымирали старики, знавшие все подробности его жизни. И хотя на него и продолжали указывать, как на человека, видевшего своими глазами резню, история о нем стала туманной и безнадежно запутанной.
В Монтерее произошли большие перемены. Испанцы были обмануты и дни их прошли. Старые хижины сносились, и на их месте выростали коммерческие здания и другие ужасы американской архитектуры. А когда арестант в Сен-квентине признался, что он убил трех индейцев, мало кто уже вспомнил, что с этим убийством соединяли имя Эба Ларкина.
Умерла жена Ларкина. Все дети, кроме одной хорошенькой дочери, переженились и разошлись, каждый своей дорогой. Хорошенькая дочь осталась с Ларкиным, вышла замуж за красавца-испанца и превратила его дом и садик перед домом в кабачек. Она разжирела, стала бойкой, и дела ее шли отлично. Каждый вечер собирались веселые компании, ели, пили, беседовали, пели и даже танцовали. Тони, муж Тины, играл для гостей на гитаре. А старик Ларкин сидел в углу, молчаливый, задумчивый, быть может, не совсем в своем уме. Иногда он прикрывал глаза рукой, точно закрываясь от ужасного видения.
Но на него мало обращали внимания. Слушая отрыв;.и его истории, новоприбывшие сначала как будто бы стеснялись его присутствия, но скоро забывали про него.
Около 1921 года снова ожил интерес к истории Калифорнии. Вспоминали старые рассказы, в печати появились дневники и мемуары. Туристам советовали посетить кабачек Тины, где они могли увидеть настоящего очевидца настоящей резни.
Однажды вечером на автомобиле приехало четверо туристов взглянуть на Эба Ларкина и попробовать красного испанского вина в кабачке Тины.
Ларкин, по обыкновению, сидел в своем углу, а туристы выпили одну бутылку испанского красного и заказали вторую. Они чувствовали себя в романтической обстановке и языки их развязались. Они исподтишка поглядывали на Ларкина.
— Подумайте только, что видели эти старые глаза! — сказал один из них, и спросил Тину, открывавшую вторую бутылку вина:
— А сколько ему все-таки лет?
— Должно быть девяносто, — ответила Тина и вытащила пробку, издавшую приятный звук.
— Он никогда не рассказывает про резню?
Она пожала полными плечами:
— Я никогда не слышала.
— Приходится прибегнуть к помощи воображения, чтобы представить себе всю эту картину: повозки, запряженные волами, проходящими около мили в час, пыль, висящая над ними пологом, наступающая ночь…
— В книгах описывается, — сказал третий турист, — что резня чаще всего происходила, когда караван повозок тянулся по ущелью…
— С какой целью делались обыкновенно нападения? — спросил первый турист.
— Ради наживы, — ответил второй, — и ради удовольствия: даром получали ружья, лошадей, женщин…
— А потом, — сказал первый турист, — это, ведь, была их страна и они имели право никого к себе не бы они не пустили нас, — возразил третий турист, — не было бы ни культуры, ни прогресса…
В это время старик Ларкин повернулся к посетителям, точно желая послушать, что они еще скажут.
— Но, во всяком случае, — сказал один из туристов, — они не им ли права так истязать своих пленников.
— Да, они были хорошо сведущи в пытках, — сказал другой. Как бы вам понравилось отправиться в Калифорнию на медовый месяц, попасть в руки индейцев и видеть, как они у вас на глазах приканчивают вашу жену? Один человек рассказывал мне, что этот старик Ларкин видел, как истязали его мать, как скальпировали ее и его пять красавиц сестер. Он видел, как каждый человек в обозе умирал от истязаний медленной смертью…
Туристы очевидно почерпнули в своих скитаниях много старых местных историй и за третьей бутылкой испанского красного выкладывали друг другу свои рассказы о зверствах индейцев. ЭТУ часть их разговоров было бы не совсем удобно передавать в печати. Когда запасы их истощились, первый турист сказал:
— Не правда ли, обо всем этом страшно подумать?
А второй подхватил:
— Да, и я уверен, что старик Ларкин видел все это собственными глазами. Не удивительно, что у него в голове не все в порядке.
В комнате вдруг раздался сильный и звучный голос. Четверо пораженных туристов растерянно смотрели на старика Ларкина. Он встал и глаза его метали искры.
— Да, крикнул он, — я все это видел своими глазами. И это испортило всю мою жизнь и свело меня съума. Только вы в одном ошибаетесь, это не индейцы нас тогда резали, а мы — их.
