В рассказе «Сила неведомая» изображен именно этот порядок, водворившийся на Урале в первое время существования там горнозаводской про-мы тленности. Всемогущий заводовладелец Нелидов — «мужик, кузнец Тульский», как сам он себя определяет, — стал известен царю Петру Великому своими способностями и получил от него земли на Урале и заводы для производства, а главным образом — артиллерийских орудий. Вместе с тем Нелидов получил и права над рабочим населением заводов, и возможность приобретать и переселять на заводы людей из внутренней России. Правительство как бы передоверило ему свою власть над прикрепленными к заводам людьми. Но по дальности расстояния от центра контроль над действиями Нелидова был так слаб, что Нелидов стал неограниченным владыкой над всем населением заводов. Произвол, жестокость и ряд преступных действий сопровождали каждый его шаг. Непосильная работа, истязания, унижения были единственным уделом порабощенных тружеников. Нелидов не останавливался пред тюремным заключением и даже пред убийством невинных, но ему неприятных или опасных людей. Автор рассказа в сильных и ярких сценах рисует разные стороны заводской жизни при тирании Нелидова и дает ряд типов униженных и оскорбленных, замученных и озлобленных жертв этой тирании. Получается рельефная картина, написанная с большим литературным искусством и с значительною примесью мелодраматизма.

Автор в общем хорошо знаком с историей эпохи, которую изображает. Прототипом заводовладельца для него послужил, думаем, Никита Демидович Антуфьев, родоначальник Демидовых, знаменитых деятелей в области Уральской горной промышленности. Но, взяв для своего героя Нелидова некоторые биографические черты от Демидова, автор создал необходимый для него в рассказе властный и жестокий тип совершенно независимо от исторической личности Никиты Демидовича. Точно так же в сценах, посвященных встрече Нелидова с ревизором Филатовым, автор обнаружил знакомство с фактом контроля над Демидовым, но изобразил ревизора такими чертами, какие ни мало не напоминают исторических лиц, контролировавших деятельность Демидова, именно генерала В. И. Геннина и историка В. П. Татищева. Такого рода отступления от истории были, конечно, умышленным литературным приемом, вполне дозволительным и, так-сказать, целесообразным. Но кое в чем автору, повидимому, не хватало детального знакомства с бытом эпохи. Изображенный им способ, каким вели крепостных рабочих на завод, со связанными «сзади» руками, вряд ли практиковался. Каменная башня с «каменным пузом» у самого потока «бурливой Гремучки», неизвестно, какого назначения (сторожевая?) была не в духе того времени. Автору она нужна для известного эффекта (скрыть следы преступлений ее затоплением); но та эпоха довольствовалась деревянными постройками как для жилья, так и для сторожевых вышек, оставляя камень для церквей, крепостных стен и «полаток» (амбаров для особо ценной клади). Молодой «уральский казак»— явление позднейшего времени, и вряд-ли «уральские казаки» с «урядниками» могли существовать у Нелидова. Точно так же «охвицер», к Нелидову посланный «светлейшим» (Меньшиковым), никак не мог прискакать один без свиты и охраны через всю Россию на дикую и пустынную окраину Урала. Как «деньщик» (адъютант) всемогущего царского фаворита, он, конечно, ехал с большим комфортом и почетом, хотя бы и с тайным поручением.

Однако все эти маленькие несообразности не только не мешают, но даже способствуют литературной цели автора — произвести на читателя возможно сильное впечатление контрастом безудержного и преступного самодурства хозяина и безграничных страданий рабочей массы, бесправной и безответной пред «силой неведомой», воплощенной в лице Нелидова.

Рассказ о Нелидове хорошо рисует тот железный, жестокий век Петра, когда его стихийное стремление «к хорошему, на широкий простор, к морю свободному, к жизни вольной и светлой» сопровождалось потоками крови и слез, произволом одних и страданием других…

СТАРИК, вздыхая, опустился на траву у кристально-чистого, весело журчащего ручейка.

Золотой стеной стояла кругом спелая рожь… Изредка набегал теплый ветерок, и тогда тяжелые колосья, чинно кланяясь друг другу, шептались о чем-то важном и сокровенном. — Ишь, сердечные, тоже беседу ведут! — усмехнулся старик. — Тоже… и у них забота есть!

Синей опрокинутой чашкой жгучее небо давило землю, чудилось оно близким, — кажись рукой его достанешь!

Июльский зной сверкающей рябью струился между небом и истомленною землею. Струился и пел… Пел неумолчным звоном, дрожал серебристой дрожью.

Старик поднял голову, прислушался, посмотрел своими потухшими, выцветшими глазами в звеневшую над ним лазурь, и опять тихая улыбка пробежала по его сухим губам.

— Ишь, птахи божии!., господа славословят! Жавороночки милые! — Он вздохнул… — Благодарение господу! Вырвался из ада кромешного! — сказал он громко и перекрестился широким крестом.

— Грехи! Ох! Грехи! — заговорил он опять, поникая головой… Словно в ответ ему сокрушенно качала своими тяжелыми головками золотая рожь и, глядя на старика, вела свои нескончаемые таинственные речи… Пугливо прислушивались к этим речам легкие стрекозы, дрожа в воздухе серебристыми крылами. Старик опустил голову, задумался и задремал…

Вдруг он очнулся от странного шума, который наростал откуда то с дороги, терявшейся во ржи. Старик поднял голову и посмотрел. Вдали подымалось облако пыли и мутным столбом медленно приближалось к нему. Шум все наростал…

— Стадо, што-ль, гонят? — с недоумением сказал старик.

… Под конвоем десяти инвалидов ползла по дороге огромная толпа мужиков; сзади тянулись подводы. Мужики, все молодые, были связаны и еле передвигали запыленные серые ноги. Они были в лохмотьях, кто в стоптанных лаптях, кто босиком, кто в шапке, а кто и так… Одноцветные, серые, они сливались в одно мутное пятно… Словно грязное тесто ползло по дороге… Они подошли ближе, и тогда в толпе замелькали человеческие лица. Пот с пылью бороздил черными полосами обожженные лица. Тускло поблескивали воспаленные глаза. Открытые рты ловили воздух и глотали пыль.

Не лучше были и конвойные, — и они еле передвигали ноги, и они задыхались в пыли. Начальник этой команды, старый однорукий капрал, мешком сидевший на косматой деревенской лошаденке, тоже изнемогал от зноя и пыли.

Старик долго смотрел на это стадо связанных людей… и вдруг быстро, быстро стал креститься.

— Господи милостивый! Еще го-нют! — прошептал он.

— Стой! Привал! — захрипел старый капрал, увидев ручей. И человеческое стадо вдруг метнулось к воде. Конвойные были смяты, отброшены… Люди со связанными сзади руками, давя друг друга, падали на землю грудью, опускали свои головы в воду и пили… пили… пили, не замечая того, что замутился глиной и грязью кристалл веселого ручья.

Капрал завертелся на своей лошаденке, замахал рукою, что то кричал, хрипел, ругался, видно. Но слабый голос его потонул в стонах и воплях обезумевшей толпы. Тогда и он, махнув рукой, тяжело слез с лошаденки и тоже жадно приник к холодной грязной воде.