Так и отпустил его. Посмотрел он на меня, махнул рукою и ушел».

«Получил сегодня от графа Мархоцького целых четыре книжки. Сам надруковал! Книга первая: «Право м. Миньковец»… Книга вторая: «Договор государя с подданными», «Право шляхетское для однодворцев»… «Права иностранцев»… Король, да и только!.. А книги-то я брошу в печку… Ему, графу, ничего, а если о. благочинный или исправник увидит их, то меня по головке не погладят».

«Вызывали в консисторию. Допрос снимали. Насилу отвертелся. Владыко только накричал: «как, говорит, ты, иерей бога вышнего, дерзнул участвовать в языческом богослужении кумирической богине Церере»?!

— Я, говорю, только плоды благословил, как в требнике установлено. К Церере даже не подходил.

— А Юпитеру, говорит, последовал?

— Какому, говорю, Юпитеру? Дураком таким, знаете, непонимающим прикинулся.

— А такому, что на троне ехал… Ты, отец, у меня смотри. На этот раз прощаю, а боле, чтобы не было.

Слава тебе, Христос… А уж думал либо в монастырь на послушание, либо во причетники с запрещением священнослужения. Матушка прямо заплакала от радости, видя меня безвредно вернувшимся».

«Заходил пан Ружицкий. Сказывал, исправник был. Строго-настрого воспрещено, дабы впредь языческого богослужения не происходило.

— А что же граф?

— А ничего. Кланяйся, говорит, там архиерею и прочим… А праздник Церере будет у меня попрежнему.

Тут ему исправник разъяснил, что значит, духовенству, нам, то есть, как православным иереям, так и ксендзам. сие строго-настрого воспрещено. Так что вы думаете сей ересиарх ответствовал:

— Ряса, говорит, недорого стоит. Закажу себе красную шелковую рясу и освящу плоды не хуже вашего попа…

Вы подумайте!.. Оле нечестия!.. Ох, долготерпелив бог и многомилостив. Одначе, за рясу и прочее кощунство накажет рано или поздно, тяжко накажет… Обязательно не простит».

«А Микита-то?.. Уже служит в замке. Пришел сегодня, опять принес курицу, десяток яиц и бутылку водки…

— Что, говорю, выбил дурь-то из головы?

— Эх, говорит, батюшка, не дурь это… И когда, говорит, дом загорится, то уж его не погасить.

— Все значит, говорю, с тем же?

— Нет, не совсем…

— Так-то оно лучше.

— Я, говорит, уже служу в замке. Истопником определился. Графиню панночку каждый день видаю. Каждый день с ней говорю. Ну и душа же у нее… Вот, говорит, батюшка, хотите верьте, хотите нет, а она меня любит.

— Ну?

— Ей богу.

— Так, так, так… О чем же она говорит с тобой?

— Когда как… О дровах, например… Мне, говорит, всегда жалко смотреть, как ты в печку дуб бросаешь. Рос бы он себе в лесу. Подумай, говорит, ведь что ни дуб — то сто лет… А для чего сто лет прожил? Чтоб его в печку бросили? Я, говорит, все дубы в нашем лесу знаю… Богатыри все, красавцы. И тут прибавила: «как ты», говорит. Как бог свят.

— Врешь?

— Ей богу. Так и сказала.

— Может сие, говорю, нужно понимать, как хулу: дескать ты, Микита, дубина.

— Бросьте, говорит, батюшка. Не понимаю что ли! Слава богу, не маленький! А пришел я к вам с просьбой. С панночкой я уж там сам договорюсь. А вот с графом… Как он? Так вот ежели бы вы, батюшка.

— Это что же? В сваты меня зовешь?

— Похоже как будто. А уж я бы вам за это…

Я даже не стал дальше и слушать. Повернул его к двери, отдал ему его курицу и поскорее выпроводил.

Втемяшится же хлопцу этакое!»

«Опять заезжал отец благочинный. Наказал строго воздерживаться от графского дома. Граф, говорит, явный волтерьянец и безбожник. Правительство бдит. Владыко прямо изволил сказать: не потерплю.

«Дивны дела твои, господи! Сегодня утром прибегает из замка казачок. Письмо от графа. Собственноручный рескрипт, чтобы прибыл в замок в 5 часу пополудни. Не чаял видеть того, что случилось. Ай, Микита, Микита… Жалко хлопца. Прихожу это я, а казачок уже ждет у двери. Пожалуйте, говорит, батюшка, в зало. Вхожу. Вижу граф наш мрачнее тучи. А, говорит, хорошо, что пришел. Туг, говорит, жених у нас — так надобно благословить на брак. Доброе дело, говорю. А кто, спрашиваю, ваше сиятельство? А вот, говорит, увидишь. Хлопнул граф в ладоши. Вошел дворецкий. Граф ему приказал: зови всех сюда. Вижу входят — панна Эмилия, ее сестры, брат, еще двое панов, что гостили в замке. Теперь, говорит граф, введите жениха. И что же вы думаете? Кто? Кто входит-то? Микита!.. Одет по-праздничному. Только он вошел — музыка в соседней комнате ему марш. Смотрит весело, радостно. Кончилась музыка. Граф говорит Миките:

— Подойди сюда. И дочери Эмилии тоже приказал подойти и стать рядом.

— Вот, говорит, Панове, какое дело. Хочу я, чтобы вы сами слышали, что услышал я. Красавец сей полюбил мою дочь Эмилию и просит ее руки. А? Что, Панове, скажете?

Паны молчат, я молчу тоже. Что туг скажешь? А граф к Миките:

— Верно я говорю?

— Верно, правильно…

Граф тут давай хохотать. Паны — за ним. Смех пошел по всей зале. Вижу и панна Эмилия тоже смеется. А на Миките лица нет… Мрачнее тучи.

— Правда, панове, какое счастье? Я думал, у меня в доме истопник печи топит… А он шут, шутки умеет шутить… Вот как нас распотешил… А?.. Микита?

— Я не шут вашей милости.

— Самый настоящий, говорит граф… Колпак бы тебе с бубенчиками нужно приготовить, да вот не успели. Батюшка! А, батюшка?!. Ваш прихожанин!.. Что же вы ничего не скажете жениху-то? А?!.

— Что же, говорю, Никита… Не хорошо… Как это тебе, говорю, в голову такое пришло… Хотел было притчу о талантах рассказать, да… Микпта так на меня посмотрел, что у меня сразу язык к гортани прилип.

А граф к нему:

— О, говорит, да ты, говорит, совсем запугал своего отца духовного. Так, так… Ясновельможный пан Микита, нареченный зять графа Сцибора-Мархоцького… Да, вдруг как топнет да крикнет. У, пся кровь!.. Да как у тебя язык повернулся гак говорить с моей дочерью? С дочерью графа Сцибора Редукса Мархоцького?.. А? Как ты смел?..

— Что-же я сказал панне графине… Я сказал ей только, что полюбил ее больше жизни…

— Только!.. Это называется только!.. Да разве ты можешь даже любить ее?.. Ты?.. Микита?..

Смотрю, выпрямился Микита, да прямо графу:

— Что же, говорит, пане графе, разве не правда ваши же слова, що Иван да Степан с той же глины, что и пан?

О, подумал я, дождался пан Мархоцький! Вот тебе твой Вольтер!.. Вот!.. Тут, вижу, граф язычек-го прикусил… Одначе, выкрутился…

— Э, вот что, голубчик, говорит граф. Глина-то та же, да выделка разная. Вон, говорит, из глины горшок простой сделан, а там вот нежнейшая фарфоровая чашечка перцеленовая… Это, говорит, надо понимать. А горшков с чашками, говорит, рядом не ставят. А когда какой неуч поставил бы горшок в шкафик с чашками, то его бы засмеяли, а горшок-бы… А? Что бы с ним сделали? Горшок взяли бы за ушко, да вон и выбросили бы, чтобы там не смердел. Молчишь? А ведь он, наново, видите, и правда поверил, что его сегодня с графиней Эмилией венчать будут!.. Вон как нарядился!. Скажи, думал? Да?..

— Раз пан граф сам это сказал, почему же мне было не думать, отвечает Микита, а глаза, вижу, горят…

— Ага! Так, так… Я, значит, панове, виноват!.. Но думал!.. Вот не думал!.. Ну, что же? Вот, пан судья. Он нас и рассудит. Пане Дмоховский, как там по нашему статуту выходит?

Вижу, пан Дмоховский достает книгу, сюда — туда посмотрел и говорит:

— 100 розок, говорит, полагается предерзостному холопу, дворянина оскорбившему, и отдать в солдаты на вечные времена.

— Слышишь, говорит граф? Но, поелику, говорит, в наших владениях телесное наказание нами милостиво отменено, то приказываем мы — уволить Микиту от должности в замке и поставить его на работу в свинушнике — ходить за свиньями, чистить их стойла в одной из наших отдаленных деревень. Прощай, — зятек… Ха-ха-ха…