Все одобрительно помолчали. Дым от костра багровой спиралью подымался к небу, усеянному звездами. Кругом горели такие же огни бивуака, а дальше, заполненная тьмой, лежала пустыня.

Убинги грелся у костра и думал о другом огне, огромном и веселом, который зажигают его друзья в лесных чащах, чтобы выгнать зверя на охотника; о том, сколько радости доставляет такая охота, и также о том, что и белые могут находиться под чарами сильных духов…

Капитан де-Сангильер закуривает сто первую за этот день папиросу и, грузно навалившись на стол, пишет. Но его грубому, бурому, как древесная кора, липу нельзя прочесть того, что он пишет. За долгие скитанья в колониальных войсках капитан де-Сангильер приучился настолько владеть мускулами липа, что даже в одиночестве они послушны ему, как солдаты.

Свечного огарка в темно-зеленой бутылке, достаточного, чтобы осветить восьмушку бумаги, однако не хватает для того, чтобы открыть всю просторную палатку капитана, и там, где стоит его походная кровать, серым комом лежит тень.

Капитан де-Сангильер бросает перо, перекладывает папиросу из левого угла рта в правый и, жмуря глаз от дыма, просматривает написанное. Потом. тщательно выбрав и обровняв чистый лист бумаги, усаживается поудобнее, вынимает изо рта папиросу и сидит так некоторое время с чуть полуоткрытым ртом. Теперь видно, что не всегда лицевые мускулы находятся в строгом повиновении капитана. Капитан размяк, капитан улыбается… Он пишет:

1926 г. мая 6-го.

Сирия. Оазис Эль-Ка-Даура.

Милая Мари!

Я не перестал мечтать о том дне, который нас соединит. Э^тот счастливый день наступит быть может скорее, чем мы думали. Та сумма денег, которую поставил, как условие, твой отец, и которая нам действительно необходима для спокойной счастливой жизни, будет скоро в моих руках.

Я делаю все, что в моих силах… Сил Этих хватит, но не ужасно ли, Мари, говорить о любви с помощью денежных знаков?..

Впрочем, таково теперь время… Прости за некоторую несвязность моего письма, но мы готовимся к выступлению, и я не могу уделить себе много времени.

Все мы надеемся, что поход будет последним, и эти несносные друзы будут, наконец, усмирены.

Капитан с усилием ставит точку, прибавляет несколько нежных заключительных строк, смотрит на часы.

Маленькие стрелки, никогда не устающие в своем шествии по ограниченному, точно заколдованному кругу, мгновенно устраняют несвойственную размякл ость черт капитана и возвращают им прежний непроницаемый вид. Капитан берет кэпи, наполняет портсигар папиросами и выходит из палатки.

Небольшое селение, раскинутое на берегу тихой речки, молчаливо и пусто. Оно служит лагерем для отряда французских войск и подчинено их строгому режиму. После 10-ти вечера ни один туземец, без страха провести ночь в разведке французов, не смеет показаться на улице. Виднеются только фигуры патрулей и вышедших подышать свежим воздухом перед сном офицеров. Больше всего гуляющих у реки. Ее темная, лоснящаяся поверхность — беззвучна и неподвижна. Она, как беглец, прячется здесь от обступающих ее со всех сторон камней и песку пустыни, жаркое дыхание которой доносится сюда днем, как из пасти разъяренного зверя.

Капитан де-Сангильер замедляет шаги, отвечает на приветствия лейтенантов, прогуливается, рассеянно посматривая на небо. Его неизменная папироса вспыхивает то здесь, то там, как уголек, раздуваемый ветром… Все тихо, и сдержанные голоса офицеров замолкают, подчиняясь великому безмолвию ночи.

В такие минуты хорошо помечтать тому, кто здесь случаен и ненужен, кто отринут просторами и этого неба, и этой земли, и кто в тоске оборачивается назад, считая свои следы к родному крову…

Капитан де-Сангильер садится на камень у реки и долго смотрит на ее черную, глянцевитую поверхность. Приветствие, произнесенное с иностранным акцентом, выводит его из задумчивости.

Офицер королевских войск, майор Джексон, находящийся при французских войсках в качестве военного атташе Англии, вышел тоже подышать свежим воздухом. Его не любят Здесь, в отряде, так как скрытая борьба между Англией и Францией За Ближний Восток и официальное положение, занимаемое майором, заставляют смотреть на него почти как на шпиона. Если, однако, любой из жителей этого селения за те же самые качества неминуемо отправляется под расстрел, то майор Джексон свободно разгуливает ночью по французскому лагерю, не вызывая ни в ком особого недоумения. Ему даже кланяются, и он отвечает со свойственной его нации чопорностью, и самоуверенность не покидает его ни на минуту. Он подсаживается на камень к Сангильеру и также молчаливо смотрит нареку. Капитан де-Сангильер любезно предлагает майору закурить. Все знают маленькую слабость капитана. Из своеобразного тщеславия, приправленного сознанием высокого престижа Франции, Сангильер всегда угощает англичанина особыми, отборными папиросами, которых он и сам не курит и которые держит исключительно, так сказать, для поддержания чести своей родины. И все также отлично знают, что скупой и расчетливый англичанин не закурит предложенной папиросы, хотя и возьмет, благодаря капитана в неизменно изысканных выражениях:

— Мерси, капитан, я только что курил, но ваш замечательный сорт заставляет меня совершить маленькую бестактность и взять папиросу с тем, чтобы потом вполне насладиться всеми ее качествами.

На что капитан де-Сангильер отвечает:

— О, г. майор! Вы оказываете моим папиросам слишком много чести!..

Из черных бездн пустыни доносятся неясные звуки. Окрик часового, ночь, и безмолвие, безмолвие…

Лежа в далеко-выдвинутом секрете, Убинги слушал ночь. Эта ночь была не похожа на те ночи, которые знал Убинги в маленькой деревне Уам. Слишком просторная, слишком большая, незамороженная привычной извилистой стеной из зарослей и гор, она молчала, она пугала и заставляла замечать свое одиночество. Убинги тихонько вздохнул. Ему хотелось в свою хижину, к своей постели из сена и шкуры быка, к своей любимой жене и всей привычной и покойной обстановке сна, а вместо всего этого перед ним лежало длинное ружье с острым штыком, и туго набитый патронташ неприятно давил живот. Убинги тяжело заворочался. Он вспомнил, как сидел он в засаде у себя на родине. Он дрожал тогда от ненависти и злобы, а нож сам прыгал в его руках, порываясь к сердцу злейшего врага Уталы, сына Синга. Когда брызнула кровь, Убинги издал торжественный вопль… Все было так, как должно было быть. Но зачем ему теперь убивать и подстерегать людей, к которым он ничего не чувствовал, кроме пустого равнодушия — это было непонятно.

Белые! Их козни и выдумки!.. Ах, эти проклятые твари!

Уж если бы ему позволили распорядиться своим ружьем так, как он хочет, он с большим удовольствием употребил бы его против белых, чем пх неизвестных врагов. Они мучили его, презирали, не давали жить, наслаждаться!..

Кровь застучала у него в висках. Невыносимое желание опять увидеть свое поле, свое стадо, хижину, друзей, схватить и прижать к себе послушное тело одной из жен овладело им всецело. И чем сильнее бушевала в нем кровь, тем напряженней и стремительней становилась ненависть к белым. Он жалобно застонал. Никто не слышал его. Необъятная и немая над ним лежала ночь. Из-за тучи выскользнула луна и осветила бесплодную равнину. В зеленоватом свете мягко засверкали большие серые камни, отбросив от себя резкие тени. Все было мертво, пусто и беззвучно. И вдруг один камень ожил и зашевелился. Он лежал всего в нескольких шагах от Убинги и теперь ожив, двигался прямо на него. Убинги раскрыл рот от удивления. Таких чудес он еще не видал даже у белых.

Камень, или то, что принимал Убинги за камень, останавливался, припадал к земле и снова скользил в зеленоватом, мертвенном свете луны. Теперь Убинги мог рассмотреть его. Это был какой-то бедняк, худой и голый, едва прикрытый одними рубищами. Лицо его было за светом, и Убинги не видал его. Только раз, когда таинственный беглец поднял голову, глаза его сверкнули странно и дико. Убинги схватил ружье. Беглец, не замечая негра, скрытого грудой камней, пробирался дальше. Он полз теперь совсем возле солдата; песок шуршал тихо и вкрадчиво. Убинги быстро принял план действий. Едва голова и плечи беглеца выдвинулись из-за прикрытия, он вскочил и прыгнул на него сверху, как пантера. Придушенный крик, возглас отчаяния и страха, — и два тела сплелись в напряженном усилии. Силы однако были не равны. Перед Убинги был еще почти мальчик, и он очень скоро затих в железных объятиях негра. Тогда Убинги разжал руки, отшвырнул ноле, который скрывался в рубищах юноши, и посадил его перед собой. Несчастный, корчась, точно от какой-то внутренней боли, сидел перед ним, охватив голову руками. Убинги смотрел на пего без гнева, без ненависти, даже без сожаления, так, как он смотрел бы на него в своей маленькой прекрасной деревне Уам. Было даже любопытно посмотреть на незнакомого человека, и он, вместо того, чтобы встать и повести пленника к сержанту, дружески хлопнул его по плечу н приветливо показал зубы. Тог вздрогнул, отнял руки от лица и забормотал что-то на ломаном французском языке, сопровождая речь обильной жестикуляцией. Такой язык мог понять Убинги. Сверкая зубами, он закивал головой.