Охватившее Москву безумие Большого террора, казалось, стихло – по крайней мере настолько, что Зорге мог, ничем не рискуя, попросить разрешение вернуться домой. В феврале 1938 года он написал Кате письмо, в котором просил прощения, что не смог навестить ее осенью, и обещал к лету приехать в Москву. В апреле Зорге обратился к своему начальнику старшему майору госбезопасности Семену Гендину с официальной просьбой завершить миссию в Японии. Сестра Кати Мария – Муся – вспоминала, что накануне праздника 1 мая 1938 года Катя даже попросила свою соседку Марфу переночевать не дома: она была уверена, что Рихард приедет к празднику^[2]. Однако Гендин отказал Зорге. Домой агент Рамзай больше никогда не вернется.

Зорге пал жертвой собственного невероятного успеха. В безумной атмосфере чисток Гендин публично озвучивал свои сомнения относительно политической надежности “невозвращенца” агента Рамзая. Но в то же время он сам выступил против предложения своего предшественника о расформировании токийской резидентуры. Вероятно, начальник понимал, что фантастические обвинения, повлекшие за собой смерти многих его коллег, зачастую были, по выражению Гудзя, “липой”, вымыслом. Гендин был вынужден подстраиваться под царившую атмосферу подозрений ради сохранения собственной жизни, но, как профессиональный агент разведки, он понимал уникальность связей агента Рамзая. Так сформировалась парадоксальная позиция 4-го управления по отношению к Зорге – одновременно как к ключевому источнику и потенциальному предателю. Продолжая фактически верно служить Советскому Союзу, Зорге делал столь успешную карьеру в посольстве Германии, что добился едва ли не высшего положения из всех агентов СССР в мире. Ни один новый посланец Москвы не мог рассчитывать на получение столь уникального уровня доступа. Одним словом, Зорге стал незаменим. И если на него можно было полагаться, то предоставленная им информация имела первостепенное значение для безопасности Советского Союза. Это “если” станет вопросом жизни и смерти не только для Зорге, но и для СССР.

В феврале 1938 года посол Дирксен оставил свой пост, замучившись астмой, обострившейся во влажном климате Токио. Его место предложили занять Отту. Не сообщив об этом даже жене, Отт обратился за советом к Зорге, стоит ли соглашаться на это предложение. Зорге настоятельно рекомендовал отказаться. Важно понимать вероятные причины, по которым Зорге не хотел, чтобы его ближайший друг и лучший источник стал самым высокопоставленным дипломатом Германии в Японии. Возможно, он волновался, что в своей новой роли Отт станет более осторожен и перестанет предоставлять ему доступ к секретным военным документам. Гораздо более вероятно все же другое предположение: Зорге – обоснованно – опасался, что повышение Отта снизит его собственные шансы получить разрешение вернуться в Советский Союз. На этот раз Отт пренебрег советом своего друга. Ясным весенним утром 28 апреля 1938 года Отт в полной парадной форме генерал-майора вермахта проехал в открытом экипаже мимо знаменитых цветущих сакур в садах Императорского дворца, чтобы вручить верительные грамоты императору Хирохито.

Вопреки своим опасениям, Зорге не просто не лишился доступа к секретной информации, а стал пользоваться еще большим доверием нового посла. Отт же, как представитель самого близкого союзника Японии и благодаря собственным усилиям, вскоре стал самым осведомленным дипломатом в Токио с беспрецедентными связями в высших кругах. “Из всех иностранных коллег только у Отта был реальный доступ к японской политике и представителям власти, – конфиденциально сообщал американский посол Джозеф Грю Яну Зибургу. – И связано это было в большей степени с личными качествами самого Отта, нежели с политикой Германии”^[3].

В апреле Зорге отправился в Гонконг по курьерскому поручению от посольства Германии – и, разумеется, московского Центра. Посол Отт передал ему секретные официальные депеши посольства, обеспечив ему дипломатический пропуск, избавлявший от лишних хлопот в поездке. На обратном пути Зорге заехал в Манилу, чтобы доставить другие документы – почти безусловно в их числе были последние дипломатические шифровальные книги – в посольство Германии на Филиппинах. Курьерская деятельность шпионской группы не только финансировалась Третьим рейхом, но и осуществлялась под защитой дипломатического ведомства Германии.

На отказ Гендина Зорге отреагировал стоически. “Дорогой товарищ, не беспокойтесь насчет нас, – писал он начальнику в октябре 1938 года, за считаные дни до ареста Гендина по обвинению в шпионаже, становившемуся уже традиционным окончанием карьер всех шефов 4-го управления. – Несмотря на усталость и напряжение, мы остаемся дисциплинированны, исполнительны и полны решимости выполнять задания ради нашего великого дела. Пламенный привет вам и вашим друзьям. Будьте так любезны, передайте моей жене прилагаемое письмо и наилучшие пожелания. Пожалуйста, присматривайте за ней время от времени”^[4].

Кате он писал: “Не забывай меня… Я и без того в печали”. Он жаловался на изнуряющий зной Токио – “очень тяжело переносится, особенно когда работа требует постоянного напряжения”, – и переживал, что жену утомит “это постоянное ожидание”. Он надеялся, что еще остается “небольшой шанс осуществить нашу мечту пятилетней давности о совместной жизни”^[5].

Новую попытку вернуться домой Зорге предпринял в начале 1939 года. Его старых друзей и собутыльников, майора Шолля и капитана Веннекера, военного и военно-морского атташе, перевели из Токио, а это означало, что Зорге лишался прежнего повседневного доступа к разведданным. Зорге также сообщал в Москву, будто у Отта, после того как он стал послом, больше нет на него времени – что было откровенной ложью. Быть может, наступило время назначить нового человека из 4-го управления, чтобы он наладил новые контакты? – предполагал Зорге. “Пожалуйста, передайте Кате мои наилучшие пожелания, – писал он в конце телеграммы. – Ей невыносимо так долго ждать моего возвращения домой”^[6].

Но к этому времени Зорге почти безусловно знал, что ему снова откажут в его просьбе. Японские военные уже продемонстрировали свои агрессивные намерения в Китае, захватив столицу националистического Китая, Нанкин, и уничтожив при этом свыше 250 000 мирных жителей. В Европе Гитлер аннексировал Австрию, Судетскую область, а вслед за этим и всю Чехословакию. Приближалась масштабная война в Европе, и Кремль разрывался между двумя первоочередными задачами: убедиться, что Гитлер нападет на любое государство, кроме Советского Союза, и помешать формированию альянса Германии и Японии, который бы представлял угрозу для СССР одновременно с востока и с запада. Зорге стал необходим национальной безопасности СССР. Он знал, что застрянет в Токио до конца войны.

Летом 1938 года агентура Зорге добилась максимального охвата. Одзаки был официально назначен соку таку, “неформальным помощником”, кабинета премьер-министра принца Коноэ. Теперь к Одзаки и другим светлым умам нового мозгового треста прислушивались правители Японии – по крайней мере в тех вопросах, за которые до сих пор отвечало гражданское правительство страны. Одзаки уволился из “Асахи”, перебравшись в подвальное помещение в официальной резиденции премьер-министра, где у него был доступ ко всем правительственным документам, попадавшим на столы его коллег по секретариату кабинета министров. Личные секретари Коноэ – Усиба и Киси – стали собирать неофициальный кулуарный кабинет министров, экспертов и советников за традиционным японским завтраком, супом мисо, в связи с чем этот совет получил название Асамэси кай, или “Общество завтраков”^[7]. Заняв место во внутренних советах руководящих кругов империи, как разведчик Одзаки оказался в беспрецедентной близости к очагу политической кухни японского государства^[8].

Так, когда произошло противостояние у высот Чжангуфэн, у Одзаки был доступ к отделу информации кабинета министров, депешам от генерал-губернатора Кореи и официальным донесениям армии. Этот инцидент произошел не в результате умышленной провокации японского верховного командования, докладывал Одзаки шефу, поэтому японское правительство и Генштаб не были намерены идти на обострение этого конфликта. Информация Зорге имела тактическое значение для советского командования в Чжангуфэне, позволяя добиться нагнетания военного давления без риска разжигания полномасштабной войны. Но в сенсационных данных Одзаки звучала одна тревожная нотка. Вскоре после боев с советской армией в Маньчжурии “окончательно оборвалась связь между кабинетом министров и военными”^[9]. Иными словами, японский Генштаб становился государством в государстве, отдаляясь от гражданской власти настолько, что даже не удосуживался отчитываться перед своим номинальным руководством в кабинете министров.