Приехав во Владивосток в начале 1938 года, Люшков немедленно приступил к работе: по его приказу были произведены десятки арестов, а набранные им 200 человек “проверенных экспертов” на основе добытых под пытками признаний арестованных конструировали запутанную паутину заговора. Люшков также отдал распоряжение о депортации 165 000 этнических корейцев и 8000 китайцев из приграничных районов под предлогом, что они занимают прояпонскую позицию. На тех же основаниях он арестовал 11 000 китайцев, а также 4200 офицеров и политработников, в том числе десятки представителей старшего командного состава, – как “антисоветских элементов”.

Но до маршала Блюхера Люшкову добраться никак не удавалось. Блюхер, которого прозвали “сибирским императором”, оказался слишком умен, обладал слишком хорошими связями в Москве и был слишком осторожен, чтобы попасться в сети Люшкова. Оба шли на все, чтобы спасти свою жизнь, и Люшков проиграл. В мае 1938 года он получил телеграмму с приказом вернуться в Москву, чтобы получить “новое задание” – кому, как не ему, было знать, что под этим эвфемизмом подразумевался расстрел. Он начал готовиться к бегству, отправив жену и дочь в столицу и дав им указание как можно скорее бежать в Польшу. Условным знаком, что семья благополучно покинула СССР, должна была стать адресованная “папе” во Владивосток телеграмма “с сердечным приветом”^[21]. Отправив семью в Москву, Люшков тут же отправился инспектировать редко патрулировавшуюся границу, облачился в гражданское и оторвался от сопровождавших его коллег и водителя под предлогом, что пешком дойдет до места встречи с засекреченным японским агентом. Границу Маньчжурии Люшков пересек ночью, под бушующим дождем, сжимая в руках набитый украденными тайнами футляр от печатной машинки.

В дальнейшем Люшков будет утверждать, что, скрывшись с пачкой секретных документов, действовал исключительно против Сталина лично, но не против родины. Перебежчик хотел “спасти свою любимую отчизну от рук безумца Сталина, освободить 180 миллионов человек от ужаса кровавой расправы и лживой политики”, как писали в появившейся в августе 1938 года статье токийской газеты Nichi Nichi Shimbun, основанной на интервью с переводчиком, которому было поручено жить с Лютиковым. “Он хотел принести народу счастье”^[22].

Как и многие другие попытки Люшкова оправдаться, эти слова были полной чушью. Секретные документы, хранившиеся в футляре от печатной машинки и в его памяти, служили страховкой, гарантировавшей сохранность жизни комиссара государственной безопасности 3-го ранга. С первой же встречи с японским следователем и до самого своего убийства японцами в 1945 году Люшков выкладывал все как на духу, лишь бы спасти свою жизнь.

Бегство Люшкова, принесшее такую радость немцам и японцам, вызвало равный ужас в Кремле. Глава военной разведки Германии адмирал Канарис счел переданную информацию столь важной, что направил в Токио агента специально, чтобы тот допросил советского генерала. Прикованный к постели Зорге, фактически находившийся в заточении в посольской резиденции, не имел никакой возможности дать Клаузену указание связаться с 4-м управлением и узнать, представляет ли Люшков смертельную опасность. Самостоятельно Клаузен сделать этого не мог, так как Зорге был единственным членом агентуры, знавшим советские коды шифрования, необходимые для связи с “Висбаденом”.

Единственное, что Зорге мог сделать на тот момент, – это преуменьшить значимость откровений Люшкова о предполагаемой слабости СССР в беседах с навещавшими его немцами. “Люшков – фигура не крупного масштаба и ненадежный человек, – подчеркивал Зорге в разговорах с Оттом и Шоллем. – Очень опасно судить о внутреннем состоянии России, веря такому человеку на слово. Когда нацисты пришли к власти в Германии, многие немцы бежали за границу, и, читая их книги, многим казалось, что со дня на день власти нацистов придет конец. Но этого не произошло, и с Лютиковым дело обстоит так же”^[23].

Двадцатого июня 1938 года Люшкова поместили в тщательно охранявшуюся, но роскошно обустроенную военную часть в Кудане, пригороде Токио. С ним обращались как с почетным гостем (японские следователи сухо отмечали, что, несмотря на генеральский чин, у Люшкова были ужасные манеры за столом и, несмотря на то что он был русским, к выпивке он был равнодушен, но, пригубив спиртного, становился весел). Через десять дней японские власти предали побег Люшкова огласке. Японские газеты выпустили специальные номера, посвященные сенсационным сведениям, полученным от советского перебежчика. Внимание прессы было приковано к желчной критике Люшкова в адрес Сталина и кровавого террора, писали о якобы растущем в СССР недовольстве, фиаско коммунизма и опасности войны за рубежом, которую диктатор может разжечь, чтобы отвлечь внимание народа. Советские же газеты хранили мрачное молчание.

Вскоре Люшков уже лично присутствовал на тщательно подготовленной пресс-конференции в отеле “Санно”^[24]. Он появился в новеньком, сшитом на заказ летнем костюме, потягивая через длинный мундштук слоновой кости сигареты Cherry. К уже сделанным ранее признаниям он добавил, что Сталин проводит в Китае испытания советских боеприпасов и направил множество советских офицеров на помощь Гоминьдану с целью обеспечить полевую подготовку советских командиров в предстоящей войне с Японией.

Для японцев – как и для Зорге и Центра – первостепенную роль играли переданные Люшковым военные тайны. Японская и международная пресса писала, что советская Дальневосточная армия вместе с Забайкальским военным округом и силами УНКВД насчитывала около 25 стрелковых дивизий, то есть 400 000 военных, а также 2000 военных самолетов и 90 крупных и малых подводных лодок, базирующихся во Владивостоке и Находке. На территории всей страны, по словам Люшкова, в распоряжении РККА было свыше ста дивизий, или около двух миллионов человек.

Эти цифры стали серьезным потрясением для японцев – и немцев, значительно недооценивавших скорость наращивания военной мощи СССР. Гитлера, возможно, несколько утешали слова Люшкова, сказанные им в интервью Ивару Лисснеру из нацистской газеты Der Angriff, что революция в СССР “неизбежна” и народ утратил веру в Сталина. Люшков уточнял, что советская армия была серьезно ослаблена в результате чисток. “Бесконечные аресты командиров и политработников РККА скомпрометировали остальных офицеров в глазах народа… повсеместное недоверие отравляет сознание людей”. Люшков также предвещал, что “в случае нападения японской армии РККА будет моментально разгромлена”^[25]. Эти слова перебежчика вскоре приведут к войне.

После неоднократных приказов из Центра, полученных в июле и августе 1938 года, перед Зорге стояла задача в точности узнать, какие оперативные данные Люшков передал японской армии и имена названных им советских офицеров, якобы задумавших мятеж. Эта задача выходила далеко за пределы досягаемости японской агентуры Зорге. Несмотря на прекрасные связи в гражданских властных кругах, к внутренней кухне разведки Императорской армии у Одзаки был только опосредованный доступ. Мияги мог доложить лишь, что к Люшкову “хорошо относились”. И с этим трудно поспорить. Чтобы отвлечь Люшкова от беспокойства о семье, кураторы водили его за обновками в престижный магазин “Мацуйя”, баловали блюдами в ресторане “Тэнкин” в Гиндзе и даже сопровождали – при щедром бюджете в 300 иен – в бордель в Маруко Синти, где почетному гостю не посчастливилось подхватить гонорею^[26].

Ситуация кардинально изменилась с появлением агента, лично направленного адмиралом Канарисом, полковника военной разведки и специалиста по России, прибывшего в Токио в октябре и несколько недель лично допрашивавшего Люшкова. Зорге несколько раз встречался с полковником в посольстве (хотя потом не мог вспомнить его имени) и получил от него ряд точных сведений. Но ему они не потребовались. Майор Шолль показал Зорге полный отчет агента разведки, насчитывавший несколько сотен страниц, едва он был завершен. Уже восстановивший здоровье Зорге тайно сфотографировал половину этого документа – опустив тирады Люшкова о Сталине и его анализ политической ситуации в Москве – и отправил его с курьером в Москву.