В конце весны Катя сообщила, что потеряла ребенка – возможно, на очень позднем этапе беременности, хотя из-за неожиданного перерыва в несколько месяцев в их отснятой на микропленку переписке трудно указать более точные сроки. “Все обернулось совсем не так, как я надеялся, – писал Зорге в безрадостном письме, уделяя больше внимания собственному отчаянию, чем Катиным чувствам. – Меня терзает мысль, что я старею. Меня охватывает желание немедленно вернуться домой, но пока это все мечты… здесь трудно, по-настоящему трудно”^[59].

“Что делаю я? Описать трудно, – писал он Кате в письме, которое, вероятно, сам Зорге передал курьеру в Шанхае летом 1936 года. – Жара здесь невыносимая, собственно, не так жарко, как душно вследствие влажного воздуха. Как будто ты сидишь в теплице и обливаешься потом. Я живу в небольшом домике, построенном по здешнему типу – совсем легком, состоящем главным образом из раздвигаемых окон, на полу плетеные коврики. Дом совсем новый… и довольно уютен. Одна пожилая женщина готовит мне по утрам все нужное: варит обед, если я обедаю дома, – сообщал он. – У меня, конечно, снова накопилась куча книг, и ты с удовольствием, вероятно, порылась бы в них. Надеюсь, что наступит время, когда это будет возможно. Иногда я очень беспокоюсь о тебе. Не потому, что с тобой может что-либо случиться, а потому, что ты одна и так далеко. Я постоянно спрашиваю себя… не была ли бы ты счастливее без меня? Не забывай, что я не стал бы тебя упрекать”. Он пытался как можно мягче сообщить, что вернется не скоро. “Я сейчас на месте и знаю, что так должно продолжаться еще некоторое время. Я не представляю, кто бы мог у меня принять дела здесь по продолжению важной работы. Ну, милая, будь здорова! Пиши и ты мне чаще и подробней”^[60].

На людях, несмотря на внутреннее беспокойство, Зорге сохранял образ неунывающего циника. На одном приеме в посольстве в сентябре 1936 года вновь прибывший третий секретарь докторр Ганс-Отто Мейснер застал Зорге в жизнерадостном расположении духа. “Так, значит, вы Мейснер. Говорят, вы только что прибыли, – сказал Зорге, опрокидывая бокал в полунасмешливом, полусерьезном приветствии. – Добро пожаловать в наш восточный рай!” Зорге не спешил представиться, полагая, что молодой дипломат уже знает, кто он такой. Мейснеру Зорге показался “веселым, распутным авантюристом с выдающимся умом и непоколебимым самомнением”^[61]. (Другой сотрудник стремительно разраставшегося штата посольства, пресс-секретарь граф Ладислаус фон Мирбах-Гельдерн, высокомерно раскритиковал Зорге как “самого невоспитанного типа в мире”^[62].) Но Мейснер заметил, что Зорге “принимали все и повсюду” и он явно пользовался доверием посольского руководства. В самом деле, Отт намекнул Мейснеру, что Зорге был своего рода немецким спецагентом. Молодой дипломат отмечал, что “трудно устоять” перед “жизнелюбием и беспечным пренебрежением Зорге к помпе и церемониям”^[63].

Хотя бы Макс Клаузен смог насладиться счастливой семейной жизнью. 4-е управление, едва Клаузену удалось наладить радиосвязь, решило дать Анне разрешение уехать к своему “гражданскому” мужу в Токио. Прожив всю зиму в Москве под пристальным наблюдением Центра, она невзлюбила этот город. При коммунизме “нет ни жизни, ни свободы, ни покоя”, мрачно отмечала она^[64]. Но однажды ранним утром в марте 1936 года немка, неусыпно следившая за Анной, ни с того ни с сего вручила ей билет на поезд до Владивостока, сообщив ей, чтобы она была готова к отъезду к десяти утра того же дня. При отправке Анны к Китай 4-е управление допустило ряд грубых промахов. Человек, который должен был передать ей деньги и фальшивый паспорт во Владивостоке, опоздал, поэтому она не успела на свой корабль в Китай, и ей пришлось прождать еще месяц. Когда она наконец добралась до Шанхая, на почте не могли обнаружить письмо Клаузена с его контактными данными.

В конце концов Клаузен разыскал Анну благодаря почтовому отделению до востребования компании “Томас Кук”. Когда он прибыл в Шанхай, с собой у него было от двадцати до тридцати микропленок, которые он не вынимал из карманов, готовясь сбросить их в море, едва что-то пойдет не так^[65]. Наконец-то им с Анной удалось получить легальное разрешение на брак от генерального консула Германии, что давало ей право получить собственный немецкий паспорт. К концу лета они уже обосновались в Токио как муж и жена в новом доме в Адзабуку^[66].

“Ты, как всегда, занимаешься секретной работой?” – спросила Анна вскоре после того, как они обустроились. “Разумеется, – ответил Клаузен. – Но только немного”. Клаузен заверил жену, что намерен заняться коммерцией. Утаив от нее лишь то, что стартовый капитал в $ 20 000 составляли деньги 4-го управления, отправленные по просьбе Зорге на обустройство бизнес-прикрытия Клаузену. Поначалу Клаузен экспериментировал с импортом иностранного оборудования, потом с мощными мотоциклами Ziindapp (один из которых он продал любителю быстрой езды Зорге, что вскоре обернулось для него роковыми последствиями). Успешным же в результате стал проект по производству и продаже светокопировального оборудования. В начале 1937 года очередное коммерческое прикрытие 4-го управления было по всем правилам зарегистрировано под названием М. Clausen, Shokai.

Тем временем Одзаки занимался все более глубоким внедрением в сердце японского истеблишмента. В августе он вместе с делегацией высокопоставленных лиц Японии отправился в Калифорнию на 6-ю ежегодную конференцию Института тихоокеанских отношений. Основанный в 1925 году американскими филантропами, этот институт стал региональным дискуссионным форумом в духе Лиги Наций, привлекавшим некоторых влиятельнейших лиц японской и американской дипломатии. Встреча 1936 года довольно предсказуемо для того беспокойного времени была посвящена отношениям между Японией и Китаем. Одзаки был приглашен в роли ведущего эксперта по Китаю.

Среди пассажиров на лайнере “Тайо Мару” были два старых знакомых Одзаки. Одним из них был выпускник Оксфорда принц Кинкадзу Сайондзи, приемный внук либерального конституционалиста принца Киммоти Сайондзи, одного из самых выдающихся государственных деятелей Японии^[67]. Младший Сайондзи впоследствии страстно увлечется социализмом. Но в 1936 году он был начинающим чиновником, пользовавшимся покровительством друзей деда – будущего премьер-министра принца Фумимаро Коноэ и Есукэ Мацуоки, который вскоре займет пост министра иностранных дел. Одзаки был немного знаком с Сайондзи по Ассоциации изучения восточноазиатских проблем. Оказавшись соседями по каюте, они близко подружились^[68].

Вторым другом Одзаки был его школьный и университетский приятель Усиба Томохико, работавший секретарем японского совета Института тихоокеанских отношений. Сама конференция, проводившаяся в Йосемитском национальном парке, оказалась “очень аристократичной и формальной, такому еретику, как я, там было не место”, – отмечал Одзаки. Он сам стал свидетелем японской “узколобости” и “привязанности к националистическому сознанию”, отмечая, что “британцы и американцы, не скрывая, демонстрировали свое высокомерие правителей мира”^[69]. Основной “прибылью” этой конференции, как без обиняков заявлял Одзаки, было “развитие личной дружбы с японскими делегатами”^[70]. После поездки Сайондзи будет ежедневно заходить в кабинет Одзаки, они будут регулярно ужинать друг у друга в гостях. “Сайондзи очень мне доверял, относился ко мне как к закадычному другу и без оглядки делился со мной многими тайнами. Так, по мере развития его политической карьеры, я мог получать от него важную информацию”^[71].

Одзаки написал для конференции доклад под названием “Последние тенденции в китайско-японских отношениях”. Он представлял собой апологию империалистических авантюр Японии в Китае, где подчеркивался великодержавный статус Японии и содержался призыв к Китаю о признании Маньчжоу-го. Этот доклад был также открытым заявлением о политической ортодоксальности Одзаки. Однако он не был проникнут исключительно духом цинизма и был не очень далек от продиктованной Москвой линии партии. СССР не был заинтересован в возрождении националистического Китая. И пока Япония потрошила своего соседа, у нее не было времени для нападения на Советский Союз. Поддержав экспансию Японии в южном направлении, в Китай, Одзаки (а потом и Зорге) отвлекал милитаристов от соблазна нанести удар по северу, по СССР.