Тепло овевает меня изнутри, когда я вспоминаю, как проверяла почтовый ящик, а затем и электронную почту, ожидая вестей от моих героев — узнать, когда они вернутся домой, чтобы провести время со мной и рассказать мне о своих последних достижениях.

— Вскоре они также были вовлечены в политику стран, которые были… политически нестабильными. Там, где опасность была больше, туда они и отправлялись. Желая принести надежду в места, где не было никакой надежды. Они были бойцами. Они верили, что могут что-то изменить. Через неделю после того, как мне исполнилось восемнадцать, они отправились в одну из таких стран, которая была на пороге революции. Революция началась через несколько дней после того, как они прибыли туда, и они были убиты.

Тепло внутри меня превращается во всепоглощающее пламя — пламя, которое превратило все воспоминания и мысли моих родителей в источник страданий и гнева вместо того счастливого места, которым оно было до их смерти.

— Мир не стал лучше. И они все еще мертвы. В чем был смысл?

Боль пронзает мои ладони, и я смотрю на свои колени, обнаруживая, что очень глубоко вонзила ногти в кожу.

— Дело в том, что такие люди, как твои родители, помогают этому миру становиться лучше с каждым днем, даже если ты не можешь увидеть это сразу. Они сделали много хорошего. Однажды я читал о них статью. Они были хорошими людьми. Бойцами.

Его голос нежен, но каждое слово ощущается как удар хлыста.

— О да, они были бойцами. Они боролись всеми силами, чтобы принести добро в мир. Они пожертвовали всем ради этого. Они отдали миру все. И что же мир дал им взамен? Ничего, — выплевываю я.

Я не осмеливаюсь встретиться с ним взглядом, опасаясь, что увижу тот же обвиняющий взгляд, что и у Криса, когда я так говорила перед ним. Но я не могу удержаться, чтобы не выплюнуть еще больше слов. Неправильных слов.

— Мир отнял у них все. И он забрал их у меня. Ты прав, они были бойцами. Но я бы хотела, чтобы они ими не были, чтобы они все еще были живы. Когда я была маленькой, я мечтала о том, как мой отец ведет меня к алтарю, чтобы отдать замуж. Отец Криса собирался это сделать, потому что моего отца здесь нет, чтобы сделать это.

— Ты озлоблена.

Тристан спускается по ступенькам, пока не оказывается рядом. Я все еще избегаю смотреть на него.

— Да. И эгоистична. Сокрушаться о том, что моего отца здесь нет, чтобы отвести меня к алтарю. Какая трагедия, правда? Когда в мире происходят настоящие трагедии. Трагедии, которые они пытались предотвратить. Раньше я хотела стать адвокатом по правам человека, потому что хотела пойти по стопам своих родителей. Но после того, как они умерли, я стала другим человеком. Я не хотела иметь ничего общего с тем, что они делали. Так что да… Вот так я впала в другую крайность и стала корпоративным юристом. Держу пари, моя слезливая история была не тем, что ты хотел услышать.

Я стараюсь говорить с юмором, как будто все это шутка.

— В том, что ты сделала, Эйми, нет ничего постыдного. Это естественная реакция — желание дистанцироваться от мира и идеалов своих родителей. У тебя это ассоциируется с болью. Тебе не нужно стыдиться. Я не осуждаю тебя, Эйми.

Его слова — такие простые, такие безмятежные — оказывают на меня успокаивающее действие. Подобно меду на ожоге, они обуздывают огонь, который опаляет меня, успокаивая трещины, которые пробили во мне сдерживаемые боль и стыд.

Он наклоняет голову, пока я не встречаюсь с ним взглядом, как будто чтобы убедиться, что я поняла его точку зрения. Но ни его слова, ни его взгляд не могут заглушить мысли, мучающие меня.

— Я не боец, как они, — шепчу я. — Если бы это было так, я бы так легко не сдалась. Я эгоистичный человек.

Тристан открывает рот, затем снова закрывает его, не произнося ни звука. Я отстраняюсь от него.

— Давай, скажи это. Все остальные без колебаний дали мне понять, что они думают по этому поводу.

— Ты не эгоистка. Если бы это было так, ты бы не пошла за этими листьями прошлой ночью. Лес ночью пугает тебя.

— Это не склоняет чашу весов в мою пользу. Но опять же, по сравнению со всем, что делали мои родители, ничто из того, что я делаю, не склонит их в мою пользу.

— Я уверен, что они все равно гордились бы тобой.

Это преследует меня с моего первого рабочего дня.

— Нет, они бы не стали. Вовсе нет.

Я поднимаюсь на ноги, иду к сигнальному костру, подбрасываю в него побольше веток. Мое признание ему лишило меня энергии. Но это также истощило кое-что еще… гниющий негатив, который я накопила за эти годы. Я чувствую себя более умиротворенной, чем когда-либо за долгое время.

Тристан понимает намек и не развивает тему.

— Готова немного потренироваться в стрельбе?

— Полагаю, что да.

— Нам нужна цель.

Спина Тристана трещит, когда он пытается встать, и я толкаю его обратно на ступеньки, уверяя его, что я способна сделать это самостоятельно. Я строю импровизированную мишень, скручивая несколько веток и вкладывая в них листья. Я достаю луки, стрелы и копья из деревянного укрытия и бросаю их к ногам Тристана. Тогда я понимаю…

— Ты сможешь стрелять?

— Нет. Выгибать спину больно. Но я объясню тебе это как можно лучше.

Оказывается, что сколько бы Тристан ни объяснял, я не способна стрелять прямо. Стрелы не достигают цели, вместо этого пролетая ниже, выше или в сторону от нее и в кусты. Процесс становится обременительным, потому что я должна собирать все стрелы. В конце концов, Тристан встает. Он делает это медленно и, кажется, не испытывает боли — просто ему неудобно. Он прижимает руку к моему животу, объясняя, что я должна сосредоточить свой вес там.

Когда его рука касается моего живота, у него перехватывает дыхание, и он прикусывает губу. Я притворяюсь, что не замечаю, хотя мое собственное дыхание учащается от стыда, а живот сводит судорогой. Я пытаюсь сосредоточиться на стрельбе, но ловлю себя на том, что часто поглядываю на него, чтобы посмотреть, продолжает ли он кусать губу.

Он продолжвает. Его реакция заставляет меня чувствовать себя неловко, и я понятия не имею, что с этим делать, но что-то шевелится внутри меня. С ошеломляющим замешательством я понимаю, что это такое: чувство вины.

Никакие инструкции не помогают. Я сдаюсь примерно через три часа, роняя лук.

— Я безнадежна. Другого способа выразить это нет.

Тристан, который снова отдыхает на лестнице, качает головой и говорит:

— С практикой ты станешь лучше.

— Я пойду срежу свежие листья, чтобы заменить те, что в душе. Они уже разлагаются.

Я трачу непомерно много времени на срезание листьев, используя оставшееся время в одиночестве, чтобы привести свои мысли в порядок после событий последних часов. Я тащусь обратно, мои руки полны листьев, и начинаю латать душ. Тристана нигде не видно, так что я предполагаю, что ему удалось забраться внутрь самолета, чтобы отдохнуть. Я вожусь с листьями, прежде чем сплести из них занавеску. Я заменяю старую занавеску, и мое сердце сжимается от нелепой гордости, как будто я только что построила что-то очень сложное.

Я подпрыгиваю, когда чувствую прикосновение к своему плечу.

— Извини, я не…

Я останавливаюсь, увидев у Тристана в руках белые цветы. — Что это такое?

— Белые цветы. Белый — твой любимый цвет.

Я прищуриваю глаза.

— Значит, ты притворялся, что не помнишь.

Это вызывает у него мальчишескую усмешку.

— Гардении — твои любимые цветы, и я бы принес тебе гардении, но в тропическом лесу они закончились. Или, по крайней мере, их нет поблизости от забора. Я не мог отправиться на поиски очень далеко из-за моей спины.

— Ой! Твоя спина. Тебе не следовало ходить…

Я не заканчиваю предложение, потому что Тристан вкладывает цветы мне в руки, и его жест лишает меня дара речи. Он запомнил, что мой любимый цвет — белый, и пошел искать цветы, несмотря на свою спину. Он прислоняется к душевой кабине, массирует спину, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы.