— Иди посиди со мной, Котенок.

Девочка подходит к ней. Кэндис утомлена, а Кэт за все время нашего сегодняшнего визита слова не произнесла. Мне больше добавить нечего, и мы сидим в молчании. Вентилятор над нашими головами гоняет жаркий воздух. У нас на лбах и шеях выступает пот.

Вскоре мы прощаемся, Кэндис говорит, что мы увидимся завтра. У Кэт уголок рта приподнимается в улыбке.

Назавтра Кэндис изъявляет желание побыть с дочерью наедине, а меня просят подождать в вестибюле. Я в нерешительности наблюдаю, как Кэт уводят во дворик. Она один раз оборачивается — видимо, хочет убедиться, что я ее дождусь. И я ей это обещаю.

То же самое происходит на следующий день и на следующий. У медсестры, которая провожает Кэт к матери, я спрашиваю, хорошо ли проводят время миссис Хокинг и ее дочка, но на самом деле я хочу знать, разговаривает ли Кэт с Кэндис.

Медсестра улыбается, пожимая плечами.

— Они большей частью рассматривают книги о природе, которые миссис Хокинг взяла в нашей библиотеке. Вы же знаете девочку. Она не разговаривает.

На пятый день, когда Кэт встречают, чтобы увести к Кэндис, она берет меня за руку, будто хочет, чтобы я пошла с ней.

— Боюсь, меня не приглашали, — объясняю я.

Несколько секунд Кэт смотрит на меня, потом хмурится и впервые за несколько дней подает голос.

— Пойдем, — шепотом произносит она.

Я обращаю взгляд на медсестру, ища подтверждения, что мне тоже дозволено пройти во внутренний дворик. Та снова пожимает плечами. Видимо, эта идея принадлежала Кэт.

— Не вижу ничего плохого в том, чтобы вы пошли с ней, — говорит медсестра. — Если что, посидите в сторонке.

При моем появлении в лице Кэндис отражается удивление. Улыбка, которой она встречает Кэт, чуть тускнеет.

— Это она захотела, чтобы я пошла с ней, — тихо объясняю я.

— Как вы догадались? — хмурится Кэндис.

— Она сама попросила.

На это Кэндис не находит, что сказать. Наш визит начинается с того, что Кэндис спрашивает Кэт о том, как мы провели утро. Возможно, Кэт затем и взяла меня с собой — чтобы я ответила за нее на вопрос, который ей задают каждый день. И я рассказываю Кэндис, что после завтрака мы с Кэт ходили на прогулку и видели ящерицу, прошмыгнувшую перед нами на тропинке. А потом, когда вернулись в гостиницу, Кэт по просьбе жены ее хозяина помогала готовить эмпанады — маленькие блинчики с начинкой из мяса с луком и специями. После того как мы поведали Кэндис о нашем утреннем времяпрепровождении, Кэт удаляется в самый тенистый уголок дворика и садится рисовать в своем альбоме.

— Мне вас оставить? — спрашиваю я.

— Нет.

Несколько минут мы наблюдаем за Кэт.

— Итак. Вы говорили, что ваш отец вел словарик, — начинает Кэндис. — Он у вас с собой?

— В гостинице.

— Принесете в следующий раз? Покажете мне?

— Конечно. — Я невольно улыбаюсь. Надеюсь, это означает, что больше мне не придется ждать Кэт в вестибюле.

И я приношу с собой папину тетрадку на следующий день. С удовольствием наблюдаю, как Кэндис рассматривает аккуратный почерк моего отца, вслух читает слова, которые показались ему интересными, и потому он решил их запомнить. Над некоторыми мы вместе смеемся. Например, над словом метеоризм, которому отец дал следующее определение: вонючие газы из задницы. Или над словом чванливый. По мнению отца, это: самодовольный человек, задирающий нос до потолка. Вот Кэндис дошла до слова обоюдность, о котором отец написал: это когда на твою любовь отвечают взаимностью. Она отрывает глаза от тетрадки и смотрит на меня.

— Тогда, в первый день, рассказывая о себе, вы упомянули, что вышли замуж без любви, но для вас это не имело значения, потому как однажды вы были влюблены, но вашу любовь растоптали.

Я смотрю на почерк отца — на отрадные петельки и завитки, выведенные чернилами.

— Да.

— Что же произошло?

Кэт в нескольких футах от нас увлеченно собирает картинку из сотни затейливых фрагментов. Эту головоломку я купила ей в городе, в магазине «Пять и десять»[5].

В этот момент я решаю открыть Кэндис часть того, о чем никогда никому не рассказывала. Пусть знает: я понимаю, что такое предательство человека, которому ты доверяла. Пусть знает, что мне тоже знаком тернистый путь, по которому ей пришлось пройти.

— У нас в деревне был один парень, — начинаю я. — Рыбак, как и его отец, и дед, и брат. Он был скорее другом Мейсона, нежели моим, но мне он нравился. Рослый, сильный. Все девчонки нашей деревни заглядывались на него. Папа о Колме был невысокого мнения. Он хотел, чтобы я вышла за благородного, образованного парня, за ученого человека. Колм таким не был. Но когда Колм стал проявлять ко мне интерес, папа уже умер. Колм приходил к нам в гости, приносил нам с мамой отборную рыбу из своего улова, восхищался моей красотой. Нам с мамой жилось нелегко, и, когда Колм предложил мне выйти за него замуж за несколько месяцев до того, как мне исполнилось восемнадцать, я согласилась. Мама не пыталась меня отговорить, хотя знала: если бы папа был жив, он не дал бы согласия на этот брак. Мама считала: я всегда буду сыта, если выйду за рыбака, а ей самой не придется беспокоиться о том, что в доме холодно по ночам, ведь она после моего замужества будет жить в нем одна. А я думала, что, выйдя замуж за Колма, смогу позаботиться о маме, не дам ей умереть с голоду. Я ответила согласием отчасти из-за мамы, а она — из-за меня.

— Но вы его любили?

— Думала, что люблю. Но скорее, мне льстило, что он выбрал именно меня из всех девушек нашей деревни.

— Но поначалу вы же были счастливы, правда? — говорит Кэндис, и это не вопрос. Она знает, что первые дни супружества купаешься в блаженстве, ведь у нее тоже так было.

— Да. Поначалу.

Я на минутку умолкаю, решая для себя, что можно ей рассказать, а что нет. Какие события я готова пережить у нее на глазах, а какие — нет.

— И когда вы перестали быть счастливы? — допытывается Кэндис, видя, что я не продолжаю.

— Когда поняла, что он может быть не только любящим, но и жестоким, — отвечаю я. — Колм по натуре человек был горячий, порывистый, подверженный резким сменам настроения. Кажется, вот он абсолютно счастлив, а в следующую минуту все его добродушие как рукой сняло. Он не умел сносить разочарования, а жизнь, к сожалению, ими полна.

— Она вас обижал? Бил? — В глазах Кэндис не только участие, но и любопытство.

— Когда зол бывал, швырялся чем попало. Иногда в меня. А то и с кулаками бросался.

— Вы кому-нибудь говорили об этом?

Я пожимаю плечами, стряхивая с себя тяжесть воспоминаний и одновременно вопрошая: «А что бы это дало?»

— Даже если б кому-то и пожаловалась, чем мне помог бы этот человек? Колм был моим мужем.

— Значит, вы мирились с его агрессией?

— Я думала, он повзрослеет. Ведь он был всего на несколько лет старше меня. Надеялась, что он научится обуздывать свой гнев, научится доверять мне. Он приходил в бешенство, если кто-то из мужчин просто желал мне доброго дня, и я думала, со временем он поймет, что я всегда буду ему верна, что я не смотрю на других мужчин так, как они, по его мнению, смотрят на меня. К тому же я ошибочно полагала, что он смягчится, когда я сообщу ему, что жду ребенка. Увы, мягче он не стал.

Кэндис ловит каждое мое слово, пронизанное болью.

— Что же произошло? — выдыхает она.

— Я потеряла ребенка, как и вы потеряли своего первого сына, — отвечаю я, не собираясь вдаваться в подробности. — Ребенок родился недоношенным.

Глаза Кэндис застилает серебристая пелена слез.

— Он рассердился на вас за то, что вы потеряли ребенка?

Мое молчание она расценивает как подтверждение своей догадки.

— И вы ушли от него? — спрашивает она. — Именно поэтому вы уехали в Америку? Чтобы быть подальше от него?

— Нет. К несчастью, он погиб. — Я произношу это безразличным тоном, ничего не могу с собой поделать. — Напился однажды ночью на своем рыбацком судне и оступился. Когда обнаружили, что он упал за борт, было поздно. Он утонул.