— И он все еще там? В доме? — тихо спрашивает Белинда.

Я тоже понижаю голос:

— Я абсолютно уверена, что вчера вечером наш дом сгорел. Мартин к тому времени либо уже умер, либо был еще жив, но в любом случае нас он больше не побеспокоит.

Белинда останавливается и смотрит на меня со страхом.

— Если это так, значит… значит, мы его убили! — шепчет она.

— Нет. Ничего подобного, — возражаю я тихим твердым голосом. — Причиной его смерти стали падение, землетрясение, пожар и ограниченные возможности человеческого организма. Все это исключительно силы природы. Не мы. Ты меня слышишь? И не забывай: это я бросила его на произвол судьбы. Я и больше никто. Я могла бы сообщить о нем кому-то из полицейских или военных, но не сообщила. Я не спасла его, но это не то же самое, что убийство. Это не убийство.

Не убийство.

В лице Белинды отражается сомнение. Она смотрит на меня, и я хочу убедить ее, что у меня было время подумать об этом. Куда больше, чем у нее.

— Ты уверена? — спрашивает она.

— Да.

— А если он выбрался из дома?

— Не выбрался.

Это вряд ли. Взрывали дома на проспекте Ван-Несс, а не на Полк-стрит. Никто не заходил в наш дом, чтобы проверить, есть ли там люди. Дома на Полк-стрит не проверяли.

Глаза Белинды блестят от слез, как начищенное серебро. Она моргает, и слезы катятся по ее щекам. Я знаю, почему она плачет.

— Джеймса Бигелоу не существовало, — ласково говорю я ей.

— Он существовал, — скорбно улыбается она, глядя на ангелочка, посапывающего у нее на руках.

— И Мартин его убил. Это он убийца, Белинда.

— Нас он тоже собирался убить? — шепотом спрашивает она, не отрывая глаз от спящей малышки.

Я вспоминаю мгновения за несколько секунд до того, как Мартин кувырком полетел с лестницы. В его прекрасных глазах застыла решимость, они были холодны как лед.

— Думаю, да.

Мы стоим и молчим. Вокруг нас снуют беженцы, солдаты, медсестры из Красного Креста, священники и пожарные.

Затем Белинда шмыгает носом и яростно моргает, силясь подавить слезы, которые так и норовят вылиться из глаз. Поворачивается в ту сторону, где раскинулось море палаток, — дает понять, что готова идти дальше. Мы возобновляем шаг.

— Где ты теперь будешь жить? — осведомляется Белинда мгновением позже.

— Не знаю. Я вообще не знаю, что буду делать после того, как отвезу Кэт ее матери.

— Приезжай ко мне. Будешь жить у меня. В гостинице. Комнат много. Будешь помогать мне с гостиницей и с ребенком.

Поможешь мне отпустить то, что никогда не было моим. Вслух она этого не говорит, но подразумевает.

Ее приглашение дарует моей израненной душе крошечное утешение и надежду. Я еще не знаю, что ждет меня впереди. Не знаю, что будет со мной, когда я познакомлюсь с Кэндис. Не знаю, что предложит мне судьба, если вообще что-нибудь предложит.

— Спасибо. Я подумаю. Спасибо, Белинда. Ты очень добра.

Наконец мы добираемся до нашей палатки. Соседок, слава богу, еще нет. Кэт одна, лежит на походной постели. Она встречает меня апатичным взглядом, но потом видит у меня за спиной Белинду и чуть прищуривается от удивления.

— Смотри, родная! — обращаюсь я к ней. — Смотри, кого я привела!

Кэт лишь взирает на нас немигающим взглядом.

В первую секунду Белинда опешила, не зная, как реагировать на такой прием, но потом подходит к девочке.

— Я долго добиралась сюда, Кэт, — робко произносит она. — Вы, я слышала, искали меня и малышку. Прости, что нас здесь не было. Я не могла достать экипаж, и сначала в парк меня никто не хотел везти.

Кэт все так же недоуменно смотрит на Белинду, словно не верит своим глазам.

Белинда опускается перед ней на колени.

— Кэт, хочешь подержать малышку?

Со страхом и сомнением в лице Кэт медленно приподнимается на постели, садится по-турецки. Белинда устраивается рядом с девочкой и вкладывает ей в руки маленький сверточек. И лишь когда Кэт ощущает на руках тяжесть крошечного тельца своей единокровной сестры, пелена недоверия начинает сползать с ее лица. Малышка жалобно пищит, и Кэт принимается бережно укачивать ее. Та затихает. Из-под складок одеяла, в которое она завернута, выглядывает кукольное платьице, перешитое из старого наряда Кэт.

— Я выбрала имя, которое тебе нравится, — продолжает Белинда. — Назвала ее Сарой. Очень красивое имя. Как раз для такой прелестной принцессы, как она, да?

Кэт согласно кивает, не глядя на Белинду.

Я смотрю на это восхитительное, прекрасное зрелище и чувствую, как у меня щемит сердце, вот-вот взорвется. Отдаю Белинде колбасу с печеньем и, оставив ее с детьми, иду улаживать формальности: прошу, чтобы мне выдали еще одну походную постель и внесли имя Белинды в список людей, прикрепленных к нашей палатке. А старые девы, если им что-то не нравится, пусть убираются к черту.

Остаток дня мы воркуем над Сарой и, не обращая внимания на сестер и их недовольные взгляды, ждем избавления.

В субботу утром, проснувшись, мы узнаем благую весть: пожары наконец-то потушили, и лишь несколько очагов в северней стороне продолжают досаждать усталым пожарным. Тем, кто способен дойти до паромов через разрушенную Маркет-стрит, обеспечат бесплатный проезд по заливу до Окленда, где администрация Южной Тихоокеанской железной дороги обязуется выдать всем беженцам по одному бесплатному билету в один конец туда, куда они захотят поехать. Нужно только каким-то образом преодолеть Эмбаркадеро — набережную длиной четыре с половиной мили, что тянется от парка до паромной пристани. Причем ее добрая половина пролегает через тлеющие обломки разрушенного центра города. Ближайший железнодорожный вокзал, откуда идут поезда до Сан-Рафаэлы, где живет Белинда, находится к югу от нас, на Таунсенд-стрит, но никто не знает, не пострадал ли вокзал от чудовищных пожаров, бушевавших в районе Мишн-дистрикт. Не хотелось бы тащиться до Таунсенд-стрит лишь для того, чтобы увидеть груду пепла. В общем, я должна так или иначе доставить нас четверых к паромному причалу, который находится на удалении почти пяти миль.

— Я могу идти, — убеждает меня Белинда, услышав, как я вслух сетую, что женщине, которая совсем недавно разрешилась от бремени, немыслимо преодолеть пешком столь длинный путь.

— Ты только что родила! — восклицаю я. — Нам нужна конная повозка.

Но лошадей не достать. Я это точно знаю. Тех, что выжили, используют для более важных целей, нежели транспортировка женщин и детей к паромам. Можно было бы нанять автомобиль, но только богатые могут заплатить цену, которую заламывают за свои услуги их непорядочные владельцы. На одном автомобиле, что стоит возле парка, висит объявление, в котором сказано, что водитель готов любого вывезти из города за баснословную цену в пятьдесят долларов. Я слышала, что высоко взметнулись цены не только на транспорт. За пределами лагеря беженцев хлеб продают по цене один доллар за булку.

— Я смогу, — настаивает Белинда. — Мы пойдем медленно. Я смогу. Софи, прошу тебя! Я хочу домой.

Слово «домой» в устах Белинды звучит так же, как у тех из нас, для кого дом — это нечто большее, чем адрес проживания. Белинда совершает путешествие, мы обе с ней странствуем, причем не только последние пять дней. Странствуем с тех пор, как познакомились с Мартином Хокингом и он изменил ее и мою жизнь. Теперь она просто хочет вернуться домой.

Я рада, что у Белинды есть дом, куда она может возвратиться после своей умопомрачительной одиссеи. И я ей по-доброму завидую.

Мы просим, чтобы нам выдали пропуска — единственный способ получить законную возможность выйти на улицы разрушенного города, — и пускаемся в путь вместе с тысячами других беженцев, направляясь на восток, к заливу. Десятки тысяч остаются в парке. Нам есть куда податься, а бессчетному множеству людей просто некуда идти.

Я несу саквояж с одеждой Кэт, сейфом, который пока так и не сумела открыть, и документами, свидетельствующими о том, кем является — или являлся — Мартин Хокинг. Кэт несет сумку из наволочки с пеленками и детскими одеяльцами. Белинда несет Сару. Нас предупредили, что в городе пить воду небезопасно, и каждому выдали по банке консервированного молока, чтобы не умереть от жажды, пока мы не доберемся до паромного вокзала.