На улице полно соседей в ночных сорочках и пижамах; пошатываясь спросонок, они выползают из своих домов, с опаской озираясь по сторонам. Смотрю на крепкий кирпичный дом Либби и с радостью отмечаю, что внешне он почти не пострадал. Частично обрушился дымоход, а так вроде бы ничего не изменилось.

— Ждите здесь, — говорю я Белинде и Кэт. — Будьте здесь, я скоро вернусь. Пойду посмотрю, может, Либби сумеет нам помочь. Кэт, постой с Белиндой.

Оставив их посреди улицы, я кидаюсь к дому Либби, колочу в дверь, дергаю ручку и вдруг вспоминаю, что Либби и вся ее семья в отъезде. Бегом возвращаюсь к Кэт и Белинде, попутно бросив взгляд на собственный дом. Я уже и забыла, что там остался Мартин, лежит среди кусков обвалившейся штукатурки, разбитых тарелок и дверных коробок. В этом доме помощи мы не найдем — одни только неприятности. И мне плевать, что Мартин там один среди обломков, что он не в состоянии позвать на помощь. Пусть ждет, когда его спасут. Так ему и надо: он мастер губить людей, вот пусть и побывает в шкуре одного из несчастных.

— Так, пойдемте отсюда, — говорю я, поднимая с земли оба саквояжа. — Белинда, по дороге мы поймаем экипаж. Отвезем тебя в больницу скорой помощи в здании муниципалитета. Это новая больница, говорят, хорошая. Кэт, держись за мою юбку.

Мы трогаемся в путь, идем под горку, минуя ошеломленных соседей. Один прижимает к голове окровавленный носовой платок. У другого соседа я спрашиваю, работает ли у него телефон. Нет, отвечает он. Ни у кого не работает. Мы продолжаем спуск, останавливаясь каждые несколько минут, когда Белинда сгибается от боли. Все дымоходы обвалились, превратились в груды битого кирпича. Окна тоже везде разбиты, тротуары выворочены, один дом накренился влево. Приблизившись к перекрестку, мы видим, как трое мужчин пытаются открыть перекосившуюся дверь двухэтажного здания. Они кого-то зовут — некую Лайлу, кажется. На них лает собачка, обсыпанная штукатуркой.

На Калифорния-стрит, где обычно останавливается канатный трамвай (если б ходил!), какой-то молочник пытается успокоить перепуганную лошадь. В телеге — разбитые бутылки, из щелей на покореженные рельсы капает жирное молоко. Мимо проносится на велосипеде покрытый пылью старик, на плече у него — орущий попугай. Лошадь с ржанием встает на дыбы. Молочник натягивает вожжи, успокаивая животное:

— Тпру, Рыжая!

Я подхожу к нему.

— Прошу вас, сэр. Нам нужна помощь. Моя подруга рожает. Довезите нас, пожалуйста, до Центральной больницы скорой помощи. Прошу вас!

Сначала я думаю, что молочник нам откажет. Он изумленно смотрит на Белинду, как бы говоря: «Тут вон что творится, мир перевернулся, а она рожать вздумала. Нашла время!» Но потом выражение его лица смягчается, и я догадываюсь, что он, должно быть, сам отец или дедушка, понимает: если роды начались, процесс этот уже не остановить.

Он велит мне и Кэт лезть в телегу и устроиться там, где раньше стояли его бутылки с молоком, а Белинде предлагает сесть рядом с ним на козлах. Морщась от боли, она с тревогой смотрит на меня.

— Белинда, мы будем здесь, рядом. Прямо у тебя за спиной. Мы никуда не денемся. Давай полезай.

Вдвоем с молочником мы помогаем Белинде забраться на козлы, затем усаживаемся с Кэт на забрызганных молоком деревянных полках, предназначенных для металлических ящиков с бутылками. Моя юбка сразу же становится мокрой. А Кэт как будто не замечает, что ее платье тоже пропитывается молоком.

Молочник осторожно отводит испуганную лошадь от покореженных рельсов, на которых стояла телега, и направляет ее по Ларкин-стрит. Мы катим на юг, объезжая кучи кирпичей и щебня, образовавшиеся в результате землетрясения. Народу на улицах прибавилось. Некоторые толкают перед собой детские коляски с наскоро собранными пожитками, другие везут небольшие тележки, нагруженные саквояжами. Все шагают на восток, видимо, к паромному причалу, прочь от своих домов, в которых они боятся — или уже не могут — оставаться. Элегантно одетые горожане, жители добротных особняков, которые, должно быть, не пострадали от землетрясения, никуда не идут. Мрачные и озабоченные, они стоят на улице, переговариваясь друг с другом.

Молочник замедляет ход, пытаясь объехать какие-то развалины, и я слышу, как одна расфуфыренная дама спрашивает у другой, можно ли, по ее мнению, оставить дом без присмотра до восстановления систем электроэнергии, водо- и газоснабжения, ведь наверняка будут орудовать мародеры. Во время стихийных бедствий всегда появляются мародеры. Вторая отвечает, что не знает, как быть, но сама она домой возвращаться боится. К тому же служанка даже чаю не сможет ей подать: ее сервиз фирмы «Ройял Доултон» разбился вдребезги. Да и туалет не работает. Первая женщина заявляет, что все равно вернется домой.

Мы катим дальше. Вскоре я слышу звонкое клацанье: это выезжает пожарная команда. Какой-то мужчина кричит, что горит верфь. Еще кто-то сообщает, что охвачены огнем Маркет-стрит и одно здание к югу от Мишн-стрит. Распространению пожаров способствует газ из поврежденных газопроводов. Я смотрю на восток, в сторону залива, но за уцелевшими многоэтажными зданиями трудно что-либо разглядеть. Потом вижу, как в небо поднимается клуб синевато-серого дыма, а дальше к югу — еще один. Дым отличается от облаков пыли. Пыль повисит в воздухе и оседает. А дым устремляется в небо, словно пытается его затмить. Мы едем мимо четырехэтажного дома, а он на наших глазах вдруг начинает обрушаться. Молочник погоняет лошадь, стремясь поскорей уехать от этого места.

— Там моя семья! — вопит какая-то женщина, и я отворачиваюсь, чтобы не видеть, как несколько человек бросаются к ней и оттаскивают ее подальше от дрожащего здания. Через несколько секунд оно обваливается позади нас, и лошадь в ужасе резко устремляется вперед. Мы с Кэт падаем на пол телеги. Проходит несколько неприятных секунд, прежде чем молочнику удается подчинить себе животное.

Теперь мы с Кэт — с ног до головы в молоке, пыли и грязи.

— Не ушиблась, милая? — Я обнимаю Кэт, отряхиваю осколки с юбки ее платья. Она не отвечает, не кивает, не мотает головой. — Все будет хорошо, все будет хорошо, — успокаиваю я девочку. Телегу уже не бросает из стороны в сторону, и Кэт прижимается ко мне. Возможно, это и есть ответ на мой вопрос, только непонятно, как его истолковать: «нет, не ушиблась» или «ушиблась».

Чем дальше на юг, тем ужаснее последствия землетрясения. Вон справа вроде бы собор Святой Марии, но какой-то он не такой, стал меньше, что ли? — и словно утратил свою святость. Часть зданий вокруг собора обрушилась, другие покосились. Везде толпится народ; все потрясены, плачут, некоторые в крови. Кто-то разбирает завалы, растаскивая кирпичи и доски, чтобы спасти людей, застрявших в полуобвалившихся зданиях. На покореженном крыльце многоквартирного дома сидят мужчина и женщина; отец держит на руках погибшего ребенка. Я отворачиваюсь и прижимаю к себе Кэт, чтобы она видела лишь мое грязное платье.

Потом перед нами вырастает внушительное здание муниципалитета — грандиозное строение длиной в целый квартал, в котором мы с Мартином зарегистрировали наш брак. Но что это? Будто я смотрю на иллюстрации из книжки Кэт по истории, на которых изображены руины Римской империи. Тяжелые величественные колонны лежат на земле, словно палки. Купол не обрушился, но камни с него обсыпались. Остался только каркас, почти непристойный в своей наготе. Всюду кружит пыль, как снег во время пурги. Никогда бы не подумала, что есть сила, которая могла бы пошатнуть столь громадное и столь красивое сооружение.

Самой мне не случалось бывать в Центральной больнице скорой помощи, но я знаю, что она находится на подвальном этаже здания муниципалитета. Вход в нее со стороны Ларкин-стрит частично завален грудами камней и щебня. Из проема, напоминающего пасть пещеры, медсестры и люди в гражданской одежде — возможно, просто прохожие — спешно эвакуируют больных. Кого-то везут на каталках или несут на носилках, но некоторые выходят сами, опираясь на санитаров. Вместе с нами прибывают новые пострадавшие, и им сообщают, что больница эвакуируется.