Но как же быть с картиной? Она хранит тайну его жизни, рассказывает его историю. Она научила Дориана ценить собственную красоту. Неужели она научит его ненавидеть свою душу? И как ему теперь на нее смотреть?

Нет, это всего лишь иллюзия, вызванная дурным настроением. Ужасная ночь оставила после себя призраков. Картина ничуть не изменилась, и думать так – чистое безумие!

И все же юноша продолжал смотреть на портрет, разглядывая красивое искаженное лицо и жестокую улыбку. Светлые волосы сияли в рассветных лучах. Голубые глаза смотрели в его глаза. На Дориана нахлынула бесконечная жалость, только не к себе, а к своему запечатленному образу. Он уже изменился и изменится еще больше. Золото волос поблекнет до седины. Алые и белые розы умрут. Каждый совершенный им грех запятнает и погубит красоту портрета.

Он не будет грешить! Изменилась картина или нет, она станет символом его совести! Он будет противостоять искушениям. Он больше не увидится с лордом Генри – по крайней мере, не станет слушать его коварных губительных теорий, которые в саду Бэзила Холлуорда пробудили страсть к вещам недопустимым. Он вернется к Сибиле Вэйн, загладит свою вину, женится на ней, попытается полюбить ее вновь. Да, в этом его долг! Бедное дитя! Он вел себя эгоистично и жестоко. Восхищение, которое он испытывал к ней, вернется. Они будут счастливы вместе. Его жизнь с Сибилой будет прекрасна и чиста!

Юноша поднялся с кресла, с содроганием взглянул на портрет и загородил его большой ширмой.

– Какой ужас! – прошептал он, отходя к окну и распахивая створки.

Выйдя в сад, он глубоко вздохнул. Свежий утренний воздух развеял все душевные тревоги. Дориан думал лишь о Сибиле. К нему вернулось слабое эхо любви к ней. Он твердил ее имя снова и снова. Птицы, певшие в залитом росой саду, будто рассказывали о его любви цветам в траве.

Проснулся он, когда полдень давно миновал. Камердинер несколько раз прокрадывался в спальню и удивлялся, почему молодой хозяин спит так долго. Наконец зазвонил колокольчик, бесшумно вошел Виктор с чашкой чая и стопкой писем на старинном подносе севрского фарфора и раздвинул атласные оливковые шторы с сияющей голубой подкладкой, закрывавшие три высоких окна.

– Месье хорошо спал сегодня утром, – заметил он с улыбкой.

– Сколько времени, Виктор? – сонно спросил Дориан Грей.

– Четверть второго, месье.

Как поздно! Он сел, отхлебнул чаю и просмотрел письма. Одно было от лорда Генри, его принес посыльный утром. Юноша поколебался и отложил конверт в сторону. Остальные он открыл без интереса: визитные карточки, приглашения на ужины, билеты на выставки, программки благотворительных концертов – обычная корреспонденция, каковой засыпают светских молодых людей. Также там был довольно солидный счет за туалетный прибор чеканного серебра в стиле Людовика Пятнадцатого, который он никак не отваживался послать своим опекунам – господам чрезвычайно консервативным и не понимающим, что мы живем в такую эпоху, когда излишества становятся предметами первой необходимости; и несколько весьма учтиво сформулированных писем от ростовщиков с Джермин-стрит, предлагавших любые суммы по первому требованию за самые умеренные проценты.

Минут через десять Дориан встал, набросил халат из расшитого шелком кашемира и прошел в выложенную ониксом ванную. После долгого сна прохладная вода приятно освежала. Он словно позабыл, что ему пришлось вынести. Раз или два возвращалось смутное ощущение несчастья, но оно казалось не более реальным, чем сон. Одевшись, он отправился в библиотеку и сел за легкий французский завтрак, накрытый на круглом столике возле окна. День выдался прелестный. Теплый воздух был насыщен пряными запахами. В комнату влетела пчела и зажужжала вокруг желтых роз в синей китайской вазе. Юноша почувствовал себя совершенно счастливым.

И тут его взгляд упал на ширму, которой он закрыл портрет, и Дориан вздрогнул.

– Месье замерз? – спросил слуга, ставя перед ним омлет. – Закрыть окно?

Дориан покачал головой.

– Мне не холодно, – пробормотал он.

Неужели все правда и портрет действительно изменился? Или у него разыгралось воображение и вместо радостной улыбки он увидел жестокий оскал? Ведь раскрашенный холст не может меняться! Какая чепуха! Когда-нибудь он повеселит этой историей Бэзила.

И все же воспоминание было удивительно ярким. Сперва в предрассветных сумерках, потом в лучах солнца он увидел жестокость в изгибе губ. Он почти страшился оставаться с портретом один на один – ведь тогда придется отодвинуть ширму и посмотреть. Когда камердинер принес кофе и папиросы и собрался выйти, юноше отчаянно захотелось его остановить. Едва дверь закрылась, он позвал слугу снова. Тот вернулся и ждал приказаний. Дориан смерил его взглядом.

– Виктор, меня ни для кого нет дома, – со вздохом сказал он.

Слуга поклонился и вышел.

Дориан встал, зажег папиросу и растянулся на роскошном диване с подушками перед ширмой, которой он закрыл портрет. Ширма была старинная, из позолоченной кордовской кожи, с тиснеными вычурными узорами в стиле Людовика Пятнадцатого. Интересно, приходилось ли ей прежде скрывать чужие секреты? Может, пора наконец отодвинуть ее в сторону? Или оставить как есть? Зачем знать? Если это правда, то дело плохо. Если нет, к чему тревожиться зря? А вдруг по какой-то роковой случайности кто-нибудь чужой заглянет за ширму и увидит? Что делать, если Бэзил Холлуорд зайдет и попросит взглянуть на свое творение? А Бэзил наверняка попросит! Нет, нужно немедленно проверить. Все лучше, чем сидеть и терзаться сомнениями.

Дориан встал и запер обе двери. По крайней мере, он увидит маску своего стыда в одиночестве. Он отодвинул ширму в сторону и очутился лицом к лицу с самим собой. Да, портрет и правда изменился.

Впоследствии он часто вспоминал, как разглядывал портрет почти с научным интересом. Ему казалось невероятным, что подобная перемена вообще возможна. Тем не менее результат был налицо. Что за тонкая связь возникла между атомами краски на холсте и его душой? Неужели его мысли, желания и мечты воплотились в действительность? Или есть причина другая, куда более жуткая? Он почувствовал страх и содрогнулся, лег обратно на диван и лежал, разглядывая картину с животным ужасом.

Впрочем, одно Дориан осознал четко. Благодаря портрету он понял, как несправедлив и жесток был к Сибиле Вэйн. Пока не поздно все исправить! Она еще может стать его женой. Под влиянием неких высших сил пустая и эгоистичная любовь превратится в чувство более благородное, и портрет, нарисованный Бэзилом Холлуордом, поведет его по жизни, станет для него тем, что одни называют благочестием, другие – совестью и все мы называем страхом перед Богом. Нравственные муки можно заглушить наркотиками. Но у Дориана перед глазами был видимый символ распада личности под действием греха. В его жизни появилось неизменное свидетельство разрушений, которым люди подвергают свои души.

Часы пробили три, потом четыре, через полчаса раздался двойной перезвон, однако Дориан Грей даже не шевельнулся, пытаясь подобрать алые нити жизни и связать в узор, отыскать дорогу в кроваво-красном лабиринте страстей. Он не знал, что делать и что думать. Наконец он подошел к столу и написал пылкое письмо девушке, которую любил, вымаливая прощение и обвиняя себя в помутнении рассудка. Он заполнял страницу за страницей словами неистового сожаления и еще более неистовой боли. В самобичевании есть определенное наслаждение. Когда мы виним себя, то чувствуем, что никто другой не вправе нас обвинять. Отпущение грехов дарует не священник, а признание вины. Закончив письмо, Дориан почувствовал себя прощенным.

Внезапно в дверь постучали, и послышался голос лорда Генри:

– Дорогой мой мальчик, я должен тебя увидеть! Впусти же меня скорей! Я не позволю тебе сидеть одному взаперти!

Вначале он не ответил, но стук в дверь становился все громче. Да, лучше впустить лорда Генри и объяснить, что он решил начать новую жизнь, поссориться с ним, если необходимо, и расстаться, если расставание неизбежно. Юноша подскочил, поспешно закрыл картину ширмой и отпер дверь.