Роман был без сюжета и всего с одним персонажем – просто психологическое исследование личности юного парижанина, проведшего жизнь в попытках познать в веке девятнадцатом страсти и образ мыслей всех остальных веков, кроме его собственного, и пережить самому все прихоти, которые довелось испытать мировому духу. Так называемые добродетели он любил за их надуманность, и не меньше любил то, что мудрецы до сих пор зовут пороками, видя в них проявление врожденного бунтарства. Стиль написания отличался причудливой изысканностью, одновременно яркостью и расплывчатостью образов, изобилием жаргона и архаизмов, специальных терминов и цветистых парафразов, типичных для лучших мастеров французской школы символизма. В тексте встречались метафоры экзотические, как орхидеи, и не менее вычурных оттенков. Жизнь чувств описывалась терминами эзотерики. Порой трудно было понять, идет ли речь о религиозном экстазе средневекового святого или же перед тобой нездоровые откровения современного грешника. Книга явно была пагубная. Казалось, от ее страниц исходит тяжелый аромат благовоний, дурманящих мозг. Ритм предложений, вкрадчивая монотонность их звучания, конструкции, полные сложных рефренов и намеренных повторов, погружали юношу в забытье, в котором он проглатывал главу за главой, в неизлечимую грезу, заставившую его упустить из виду, что солнце садится и надвигаются тени.

В безоблачном малахитовом небе за окном сияла одна-единственная звезда. Дориан читал при тусклом свете до тех пор, пока было хоть что-то видно. После того как слуга несколько раз напомнил, что время позднее, юноша поднялся, вышел в соседнюю комнату, положил книгу на флорентийский столик, всегда стоявший у кровати, и начал одеваться к ужину.

В клуб он приехал почти в девять часов и нашел лорда Генри в одиночестве, сидящим со скучающим видом в маленькой столовой.

– Генри, мне ужасно жаль, – воскликнул Дориан Грей, – хотя виноват в моем опоздании только ты! Твоя книга совершенно меня заворожила, и я забыл про время!

– Я так и думал, что она тебе понравится, – ответил его друг, вставая с кресла.

– Гарри, я не сказал, что она мне понравилась. Она меня заворожила! Разница огромная.

– А, теперь ты знаешь разницу? – заметил лорд Генри, и они отправились ужинать.

Многие годы Дориан Грей не мог освободиться от влияния этой книги. Или, возможно, правильней сказать, никогда и не пытался. Он выписал из Парижа целых девять роскошных экземпляров первого издания и заказал переплеты разных цветов, чтобы они отвечали любым настроениям и прихотям его переменчивой натуры, над которой он временами совершенно терял контроль. Герой книги – юный парижанин, причудливо сочетавший в себе черты романтика и ученого, стал для Дориана прообразом его собственной личности. Да и сама книга, казалось, излагала историю его жизни, написанную до того, как он ее прожил.

Кое в чем ему повезло больше, чем герою книги. Дориану не довелось испытать того абсурдного страха перед зеркалами, полированными металлическими поверхностями и неподвижной гладью воды, который овладел юным парижанином очень рано из-за внезапного увядания красоты, некогда совершенно исключительной. Дориану это не грозило вовсе. Он не раз перечитывал последнюю часть книги, повествующую о муках человека, утратившего то, что ценил превыше всего, и испытывал своего рода злорадство. Впрочем, нотка жестокости присуща почти любой радости и любому наслаждению.

Ведь удивительная красота, так восхищавшая Бэзила Холлуорда и многих других, неизменно оставалась при нем. Время от времени странные слухи о его образе жизни расползались по Лондону и становились предметом пересудов в клубах, но даже те, до кого доходили рассказы о самых отвратительных похождениях Дориана Грея, не могли поверить в его бесчестие, стоило им увидеть юношу. Выглядел он всегда так, будто его не касались скверны жизни. Люди, говорившие о нем гадости, тут же умолкали, стоило Дориану Грею войти в комнату. Непорочность лица юноши служила им укором. В его присутствии они вспоминали о собственной утраченной невинности и недоумевали, как столь очаровательный и изящный молодой человек смог избежать дурного влияния нашего века, века низменных страстей и распутства.

Часто, вернувшись домой после загадочных и длительных отсутствий, которые заставляли его друзей или людей, считавших себя таковыми, строить самые немыслимые предположения, Дориан прокрадывался в запертую комнату на чердаке и открывал дверь ключом, всегда находившимся при нем. И стоял с зеркалом в руках перед портретом, написанным с него Бэзилом Холлуордом, глядя то на порочное стареющее лицо на картине, то на прекрасный юный лик, смеющийся в полированном стекле. Резкость контраста дарила ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Он все больше влюблялся в собственную красоту и все больше интересовался распадом своей души. Он рассматривал тщательно, а порой и с лютым восторгом уродливые складки, бороздящие морщинистый лоб или расползающиеся вокруг чувственных губ, и гадал, что хуже: следы пороков или признаки старения. Он прикладывал свои белые пальцы рядом с грубыми обрюзглыми руками двойника и улыбался. Он передразнивал расплывшееся тело и дряблые члены.

Надо заметить, впрочем, что бывали моменты, когда Дориан Грей лежал без сна в своей благоухающей спальне или в жалком номере пользующейся дурной славой таверны возле доков, куда частенько наведывался под вымышленным именем, переодевшись в простую одежду. Тогда он размышлял о погибели, которую навлек на свою душу, и испытывал к себе жалость тем более жгучую, что по своей природе она была совершенно эгоистична. Однако такие моменты случались редко. Любопытство к жизни, которое пробудил в нем лорд Генри, сидя в саду их общего друга, по мере удовлетворения Дорианом своих желаний только возрастало. Чем больше он узнавал, тем больше жаждал знать.

Однако юноша вовсе не стал безрассуден, по крайней мере в светской жизни. Раз или два в месяц зимой и каждую среду во время сезона он открывал для гостей свой великолепный особняк и приглашал самых известных и модных музыкантов, чтобы порадовать друзей чудесами искусства. Его маленькие приемы, организации которых неизменно содействовал лорд Генри, славились как тщательным отбором и размещением гостей, так и тонким вкусом в сервировке стола, элегантной симфонической компоновке экзотических цветов, вышитых скатертей и старинной посуды из золота и серебра. Многие, особенно молодежь, видели – или им так только казалось – в Дориане Грее истинное воплощение того идеала, о котором они мечтали во время учебы в Итоне или Оксфорде; их идеал совмещал в себе безупречную культуру человека прекрасно образованного с изяществом, оригинальностью и манерами космополита. Он представлялся им одним из тех, кто, как говорит Данте, «стремится облагородить душу поклонением красоте»; одним из тех, по словам Готье, ради кого «видимый мир и существует».

И, конечно, самым первым и главным искусством для Дориана Грея была Жизнь, ведь Искусство для нее лишь средство. Также он не миновал очарования моды, при чьем содействии воистину невообразимое на миг становится всеобщим, и дендизма, что пытается упрочить абсолютную новизну красоты на свой лад. Манера одеваться и определенные стили, которыми Дориан увлекался время от времени, оказали заметное влияние на юных щеголей, завсегдатаев балов в Мэйфер и вечеров в клубе «Пэл-Мэл». Они копировали своего кумира решительно во всем и пытались перенять невольный шарм его изящных выходок, к которым сам он относился полушутя.

Достигнув совершеннолетия, Дориан с готовностью занял подобающее ему положение в обществе и с радостью убедился, что способен стать для современного Лондона тем, чем автор «Сатирикона» стал для Рима времен Нерона. Однако в глубине души ему хотелось большего, нежели роль arbiter elegantiarum[23], который раздает советы, какие надеть драгоценности, как завязывать галстук или носить трость. Он стремился разработать новый уклад жизни, сочетающий в себе продуманную доктрину и последовательные принципы, а высший смысл жизни видел в одухотворении чувств.