Он понял, что время выбора настало. Или решение принято? Да, за него распорядилась беспредельная страсть к познанию жизни. Вечная юность, безоглядные страсти, изысканные и запретные наслаждения, разнузданные удовольствия и еще более безнравственные пороки – все это он намеревался испытать сполна. А портрету придется нести бремя его позора.

При мысли о том осквернении, что ждет прекрасное лицо на холсте, Дориану стало больно. Как-то раз, дурашливо подражая Нарциссу, он поцеловал или сделал вид, что поцеловал, нарисованные губы, улыбавшиеся ему теперь так жестоко. День за днем он сидел перед портретом, поражаясь его красоте, и иногда ему казалось, что он почти влюблен. Неужели двойник будет меняться с каждой слабостью, которой юноша поддастся? Неужели он станет чудовищен и отвратителен, и его придется прятать в запертой комнате вдали от солнечного света, что так часто золотил его дивные белокурые кудри? Жаль. Очень жаль.

На мгновение ему вздумалось пожелать, чтобы жуткая связь между ним и портретом исчезла. Она возникла в ответ на его мольбы; вероятно, точно так же она может и прекратиться. И все же кто мало-мальски сведущий в жизни отказался бы от шанса оставаться вечно юным, каким бы фантастическим ни был этот шанс или какими бы роковыми последствиями он ни был чреват? Да и вряд ли это действительно в его власти. Разве могла молитва привести к подобной замене? Вдруг всему существует какое-нибудь любопытное научное объяснение? Если мысль способна повлиять на живой организм, почему бы ей не влиять и на предмет неодушевленный? Без мысли и осознанного желания могут ли объекты внешние вибрировать в унисон с нашими настроениями и чувствами, может ли атом стремиться к атому под действием загадочного притяжения или причудливого сродства? Впрочем, причина значения не имеет. Больше он никогда не обратится к помощи темных сил. Если картина должна меняться, пусть себе меняется. Вот и все. К чему вникать в подробности?

Наблюдать за происходящим будет истинным наслаждением. Он сможет следовать за своей душой в самые тайные глубины. Портрет станет для него магическим зеркалом. Как однажды благодаря картине он открыл собственное тело, так откроет и душу. И когда для его двойника на портрете наступит зима, он все так же будет стоять на грани весны и лета. Когда кровь отольет от лица, оставив бледную маску с потухшим взглядом, он сохранит всю свежесть юности. Ни единый цветок его красоты не увянет, пульс жизни в нем не замедлится. Подобно греческим богам он останется сильным, проворным и жизнерадостным. Какая разница, что произойдет с раскрашенным изображением на холсте?

Улыбаясь, Дориан снова закрыл портрет ширмой и вошел в спальню, где его ждал камердинер. Час спустя он уже был в опере, и лорд Генри склонялся над его креслом.

На следующее утро за завтраком к нему пришел Бэзил Холлуорд.

– Дориан, как я рад, что нашел тебя! – мрачно проговорил художник. – Вчера вечером я заходил, и мне сказали, что ты в опере. Разумеется, я знал – такого не может быть! Жаль, ты не сообщил, куда идешь на самом деле. Я провел ужасную ночь, опасаясь, что за одной трагедией последует другая. Думаю, тебе следовало мне телеграфировать, как только ты узнал печальную новость. Я прочел совершенно случайно в вечернем выпуске «Глобуса», который нашел в клубе. Я сразу же отправился сюда и сильно расстроился, не застав тебя. Ты даже не представляешь, как меня огорчила эта история! Понимаю, как тебе тяжело сейчас. Где же ты был? Навещал мать девушки? Сперва я решил последовать за тобой туда. Адрес указан в газете. Юстен-роуд, верно? Но мне не хотелось быть лишним, ведь в таком горе ничем не утешишь. Бедная женщина! Вероятно, она в ужасном состоянии! Потерять единственное дитя! Что она говорит о случившемся?

– Дорогой мой Бэзил, откуда мне знать? – с досадой пробормотал Дориан Грей, потягивая бледно-желтое вино из изящного бокала венецианского стекла на тонкой ножке. – Я был в опере. Жаль, что ты не пришел. Я наконец познакомился с леди Гвендолен, сестрой Гарри. Мы сидели в ее ложе. Она совершенно очаровательна, и Патти пела просто божественно. Не стоит поднимать неприятные темы. Если о чем-то не упоминать, то и забыть легче. Как говорит Гарри, реальность вещам придают лишь слова. Кстати, Сибила не единственный ребенок в семье. У женщины есть и сын, чудный парень, я полагаю. Вроде бы моряк. Расскажи-ка мне лучше о себе и о том, что ты сейчас рисуешь.

– Ты был в опере?! – произнес Холлуорд с болью в голосе. – Ты пошел в оперу, когда бедная Сибила Вэйн лежала мертвая в жалкой съемной квартирке? Ты говоришь об очаровании других женщин и о том, что Патти пела божественно, а девушка, которую ты любил, даже не упокоилась в могиле! Да ведь ее бледное маленькое тело ждут еще те ужасы!

– Прекрати, Бэзил! Не желаю об этом слышать! – закричал Дориан, вскакивая с места. – Ты не должен говорить мне о подобных вещах! Что сделано, то сделано. Что прошло, то уже прошлое.

– Для тебя вчера – уже прошлое?..

– Какая разница, сколько времени миновало! Лишь людям заурядным требуются годы, чтобы избавиться от чувства. Человек, который сам себе хозяин, способен избавиться от печали с той же легкостью, с какой способен придумать себе забаву. Я не хочу быть рабом чувств; я хочу их использовать, наслаждаться ими, властвовать над ними.

– Дориан, это ужасно! Ты совершенно переменился. Выглядишь точно так же, как тот чудесный мальчик, который день за днем приходил ко мне в студию и позировал для своего портрета. Но тогда ты был простым, естественным и душевным. Ты был самым неиспорченным созданием на свете! Что на тебя нашло? Ты рассуждаешь так, будто у тебя нет сердца. Это все влияние Гарри! Теперь я понимаю.

Юноша покраснел, отошел к окну и уставился в зеленый, залитый солнцем сад.

– Бэзил, я очень обязан Гарри, – наконец проговорил он, – гораздо больше, чем тебе. Ты всего лишь научил меня тщеславию.

– Я уже за это наказан, Дориан, или буду наказан когда-нибудь.

– Не понимаю, о чем ты, Бэзил! – воскликнул он, оборачиваясь. – Не понимаю, чего ты добиваешься. Что тебе нужно?

– Мне нужен тот Дориан Грей, которого я писал, – грустно ответил художник.

– Бэзил, – сказал юноша, кладя ему руку на плечо, – ты пришел слишком поздно. Вчера, когда я узнал, что Сибила Вэйн покончила с собой…

– Покончила с собой?! О Господи! Не может быть! – с ужасом вскричал Холлуорд.

– Дорогой мой Бэзил! Неужели ты думаешь, что это была банальная случайность? Разумеется, она покончила с собой.

Художник закрыл лицо руками.

– Какой ужас! – пробормотал он и содрогнулся.

– Нет, – возразил Дориан Грей, – никакой это не ужас. Это одна из величайших романтических трагедий нашего века. Как правило, жизнь актеры проживают совершенно заурядную. Они хорошие мужья, верные жены или еще что-нибудь не менее банальное. Ты понимаешь, о чем я говорю – буржуазные добродетели и все такое. Насколько же Сибила Вэйн на них непохожа! Она стала героиней величайшей трагедии! Она всегда была героиней. Свой последний спектакль (в тот вечер, когда ты видел ее на сцене) она отыграла плохо, потому что познала реальность любви. А когда познала ее нереальность, то умерла, как умерла бы, к примеру, Джульетта. Она вернулась в сферу искусства. В ее смерти – весь пафос напрасного мученичества, вся его бесполезная красота. Но, повторяю, не думай, что я не страдал. Если бы ты пришел вчера в определенный момент – в половине шестого или без четверти шесть, – то застал бы меня в слезах. Даже Гарри, который находился здесь и принес мне дурную весть, на самом деле не представляет, что я перенес. Страдал я неимоверно! Потом все прошло. Я не могу воссоздавать чувства. Да и никто не может, кроме людей сентиментальных. Ты ко мне ужасно несправедлив, Бэзил. Явился утешать, что очень мило с твоей стороны, обнаружил, что утешенья мне не нужны, и взбесился. Весьма типично для утешителя. Невольно вспоминаю одну историю, рассказанную Гарри, о филантропе, который потратил двадцать лет жизни, пытаясь то ли устранить несправедливость, то ли отменить какой-то дурной закон – точно и не скажу, что именно. Наконец он добился успеха, и разочарованию его не было границ. Заняться ему стало совершенно нечем, он едва не умер от ennui[20] и превратился в убежденного мизантропа. Кроме того, дорогой Бэзил, если уж ты хочешь меня утешить, научи меня забывать или смотреть на произошедшее с точки зрения искусства. Не Готье ли писал о la consolation des arts[21]? Помню, как-то раз в твоей студии мне попалась книжечка в веленевой обложке, и в ней я наткнулся на это восхитительное выражение. Я ничуть не похож на того юношу, о котором ты рассказывал, когда мы вместе ездили к Марло, и который утверждал, что желтый шелковый атлас способен исцелить от любых жизненных невзгод. Мне нравятся красивые вещи, их можно потрогать или подержать в руках. Старинная парча, зеленая бронза, лаковые миниатюры, изделия из слоновой кости, изысканная обстановка, роскошь, великолепие – они дают очень многое. Однако ценнее всего для меня создаваемый ими художественный настрой. Стать зрителем своей жизни, как говорит Гарри, значит избежать земных страданий. Знаю, ты удивлен моими рассуждениями. Ты не представляешь, насколько я вырос. Когда мы познакомились, я был мальчишкой. Теперь я мужчина! У меня новые чувства, новые мысли, новые идеи. Хотя я стал другим, ты не должен любить меня меньше. Я изменился, но ты должен всегда оставаться мне другом. Разумеется, мне очень нравится Гарри. Однако я знаю, что ты гораздо лучше его. Не сильнее, нет – ты слишком боишься жизни – лучше! Как счастливо мы с тобой дружили! Не оставляй меня, Бэзил, и не сердись на меня. Я такой, каков есть. Больше мне добавить нечего.