— В первой шуфляде моего стола.

Он сказал, но Вера даже не дернулась, стояла, озадаченно хлопая ресницами.

— Что…

— Открой, пожалуйста. Там бумажка… старая. Ты увидишь.

Ваня сидел все также глядя в пол, крепко держа ладонями затылок. Не видел, только слышал, как через мгновение после небольшой заминки она все же решилась — сделала два шага к столу. Слышал, как открывается шуфляда, буквально чувствовал, как аккуратно, дрожащими пальцами Вера достает бумагу. Явно смотрит, явно недоумевает.

А поэтому и молчит.

Ваня усмехнулся, Вера вскинула голову, посмотрела уже на него.

— Ты когда-нибудь была абсолютно безгранично счастлива, Вер? Я был. Эти ощущения ни с чем не сравнить. Ты живешь счастьем, ты дышишь им, ты каждый день ждешь с замиранием сердца, потому что знаешь — он будет счастливее предыдущего… Я был абсолютно счастлив целых шесть лет, — Иван отпустил затылок, сложил пальцы в замок между колен. Посмотрел на Веру, улыбнулся ей. Только грустно как-то. — Пока в один миг счастье не закончилось… Мои родители погибли, когда мне было почти шесть. Не дожили до моего дня рождения десять дней. Десять дней… А они стали самыми страшными в моей жизни. И даже все то, что последовало за ними не сравнится с тем, что я пережил в эти десять дней. Еще вчера я был ребенком, а уже сегодня, стою у могилы и непонимающе всматриваюсь в падающую на гроб черную землю. Их даже похоронили в одном гробу… Хотя, там и хоронить нечего было… М-да…

Иван выдохнул, на мужском лице заиграли желваки. Казалось, силы покидают его тело, вытекая сквозь ноги и теряясь в ворсе ковра, испаряясь в темноте ночи. Но рассказать еще нужно было много, поэтому он собрался, но не выдержал, поднялся, в то время как Вера, наоборот, присела на край дивана.

— У нас не было родственников. И получилось, что у меня не оказалось опекуна. Я был никому не нужен. А дальше все до банальности просто — детдом. Ровно через десять дней, в мой день рождения, меня определили в детский дом.

— А это? — Ваня обернулся. Вера прошептала, указав на бумажку, которую все еще держала в руках.

— С детьми нужно разговаривать. Даже с маленькими шестилетками. Со мной не говорили… по-человечески. Сказали только, что теперь я остался один, родители умерли. И зачем-то потащили на кладбище. Кто же так делает? — Иван задал вопрос очень тихо. Спрашивал, словно сам себя, до сих пор по прошествии стольких лет, искренне не понимая поступков взрослых, которые его тогда окружали. — В общем, я закрылся в себе. Долго не разговаривал. Я испытывал дикое отвращение к взрослым на интуитивном уровне. Поэтому и слова сказать не мог. Я умный был, читал много, в школе схватывал все на лету, но молчал. Меня сразу же отвели к психологу. А она… — Воронов кивнул. — Сама видишь.

Вера еще раз взглянула на бумажку — немного потрепанную со временем — и пробежала взглядом по строчкам.

— Но ты ведь не любишь, когда лгут. И сам…

— И тогда не обманывал. Не умел просто.

— «…равнодушие к чувствам других…» — это не правда, Вань, — Вера быстро посмотрела на Воронова, словила кивок его головы и снова в бумажку. — «…раздражительность…», «… чувство вины…» — это ведь все не правда. Но почему?..

— Так было проще. Никто не хотел тратить свое время на сироту. В детдоме никому не бывает хорошо, у всех свои проблемы. Вот пусть и варятся в них сами.

— Это ведь ужасно, — Вера смахнула вновь набежавшие слезы. — Ты ведь был просто ребенком, который потерял родителей, — всхлипнула. — А что было потом?

Ваня хмыкнул.

— Потом я научился жить новой жизнью. Быстро повзрослел. Там все… взрослеют быстро. Поставил себе цель — выбраться нормальным человеком. Хорошо учился, впитывал в себя все, что могли дать учителя. А в остальном — старался выжить.

Иван улыбнулся — натянуто, одними уголками губ. Пытался своей улыбкой показать Вере, что все в прошлом, теперь все хорошо. Только она, кажется, не поверила. Посмотрела ему в глаза и снова заплакала.

Там, в глубине его глаз, все еще жил маленький мальчик, которому в свое время не помогли. Сломленный и одинокий…

Вера отложила бумажку на диван и, спрятав лицо в ладонях, заплакала. Ваня понимал ее.

Это неправильно. Нельзя так. С детьми…

С такими, как он…

Как она…

Ваня подошел к ней, присел у ее ног и потянулся к ладоням — мокрым и холодным.

— Вер, не нужно. Не плачь… Все хорошо, правда. Не стоит, — уговаривал, шепча на ухо. Потянул руки на себя, открыл лицо. Улыбнулся. — Не плачь, воробышек.

Вера закивала, смахнула слезы и вдохнула поглубже.

— Все нормально. Я в порядке, — прокашлялась, прочистив горло, и посмотрела на Воронова. — А дальше, Вань?

Он аккуратно вытер подушечками больших пальцев оставшиеся слезы, снова улыбнулся ей.

— Я жил в детдоме до шестнадцати. Потом выбрался. Правда вместе с этой чертовой бумажкой. Та тетка «психолог» не удосужилась изменить свое заключение, оставив все, как есть. А это клеймо, Вер. Я еще долго не мог очистить свое имя от этого. Но, с другой стороны, может она и помогла мне. Неосознанно.

— Как это?

— Меня боялись, обходили стороной, — Иван усмехнулся. Встал с колен и сел рядом с Верой. — С психом лучше не связываться.

— Но ты не псих.

— Дети не понимают этого. Диагноз есть? Есть. И уж поверь для детей «диссоциальное расстройство личности» звучит так же, как и ненормальный. Поэтому…

— У тебя не было друзей?

— Можно выжить и без них.

Вера снова всхлипнула, Ваня покачал головой.

— Есть еще кое-что. Но не уверен, что нужно тебе говорить это?

Девушка подняла глаза, закивала.

— Извини, я не буду больше.

Воронов улыбнулся. Понимал, что будет… И плакать, и переживать.

Но нужно было идти до конца. Чтобы прошлое осталось в прошлом и, наконец, отпустило.

Ваня поднялся, протянул раскрытую ладонь, приглашая. Вера взглянула сначала на нее, потом на мужчину. Не думала ни секунды, доверилась. Поднялась, вложив свою ладонь в его.

Не отрывая от Веры взгляд, Воронов взялся за края рубашки, сразу же словил испуганный ответный. Но не отступил, стянул ткань с одного плеча, затем с другого. Отбросил рубашку на диван. Медленно протянул руку, а потом застыл, почувствовав дрожь, когда дотронулся к женской руке.

— Плохого не сделаю. Поверь, — прошептал, не требуя — прося.

Вера чуть заметно кивнула и вновь вложила свою ладонь в мужскую. Которая поднялась, потом еще немного и еще… Остановилась чуть ниже груди, под самыми ребрами. Иван перехватил холодную ладонь, перевернул ее, взял за пальцы. Потянул и приложил их к горячему телу.

Вера непроизвольно дернулась, но быстро взяла себя в руки. Сделать это было не сложно. Особенно, когда тебя удерживают другие.

Они стояли предельно близко друг к другу. Ваня ощущал, как жар его тела согревал женские руки, проникая через кончики пальцев. Часто и рвано дышали.

Молчали пока она, наконец, не поняла.

Он был совсем крошечный для такого большого мужчины. Неровный, с рваными краями, но затянувшийся со временем. Почти не заметный для пальцев, но явно зарубцевавшийся на сердце.

— Что это? — она вскинула взгляд.

— Подарок, — Ваня хмыкнул и отпустил ее ладонь. Наблюдал за тем, как она сначала застыла в воздухе, а потом упала вдоль тела. — Я уже упоминал, что попал в детдом в день своего рождения. Ребенок, живший в счастливой семье, все еще находящийся в шоке, не сразу понял, что всё изменилось. Навсегда. Я рассказал про праздник и сглупил, спросил про подарок. Мне его и сделали… Старшие дети решили сразу же объяснить правила жизни в детдоме. Это был нож… Помню, что шепнули только: «Хочешь отрежем тебе кусочек торта?» Я кивнул… Дальше больница, операция, швы и бесконечные вопросы воспитателей: «Кто это сделал?». Только я в миг успел повзрослеть. И замолчал.

Иван говорил легко и свободно.

Словно это не он пережил тот ужас, о котором сейчас рассказывал…

Словно это не его, маленького, залитого кровью, несли на руках в машину скорой помощи… А на земле, за спинами взрослых, рядом со следами ботинок оставались ярко красные капли…