Всё стихло, алое пятно расползлось вокруг обмякшего тела и розовым нектаром пропитало засахаренный, схватившийся коркой снег.

Метелица боле не кружила: она закручивалась в опасный водоворот, сплошь состоящий из острых осколков природного хрусталя, гортанно ревела и плакала навзрыд, грозя поглотить всё на своём пути.

Такой же водоворот вился в кружке, наполненной горячим чаем со вкусом и ароматом засушенных летних трав, пучки которых залили кипятком и немного подсластили припасённым мёдом.

– Как подросла, рассказали мне, что собаки её изодрали. Но выстрел, – Пурга накрутила прядь пепельно-белых волос на палец и звучно отхлебнула, причмокнув губами, – выстрел её убил.

Со скрежетом коготь соскользнул с деревянной ручки. Пряная сладость чая обжигающей вязью охватила язык.

– Меня нашли потом. По запаху, – она показательно повела носом и принюхалась, наморщив переносицу.

Пурга потешно посмеивалась, рассказывая печальную историю своей жизни. За лёгкой улыбкой и смешками она скрывала боль, которую невозможно было унять, ибо рана с годами не заживала, а только ширилась.

– Перевернули тело, а там я. Сказали потом, что я уже и не кричала вовсе, а хрипела – к рассвету всю глотку себе изодрала! – Пурга всплеснула руками.

Смоль покачала головой и, потянувшись через весь стол, погладила запястье своей подруги, выказавши своё одобрение и поддержку.

В серебряных, ослеплённых белизной глазах Пурги заюлили хороводом снежинки.

– Уж думали, не выходят меня. Это хорошо, что Зарница взялась, – она вальяжно откинулась на спинку добротного стула, перекинув через её верхнюю перекладину руку. – Она тогда помоложе была… У-ух, давно это было, – подпёрла бледную щёку и покривила губы в невнятном излиянии чувств. – А помню, будто и дня с тех пор не прошло.

Положив локти на стол, Джейн сидела между Пургой и Смолью, угрюмо склонив голову над дымящейся чашкой. Она всё ждала, пока чай остынет, так как терпеть не могла горячие напитки. Разве имело место удовольствие, когда язык и горло ошпаривало кипятком, пусть сладким и душистым? Вкус заваренных листьев и кореньев не раскрывался полностью из-за жгучей боли.

– Кто? – тихо спросила Джейн и помешала зеленоватое снадобье. Ложкой она выловила жухлый полевой цветок, подцепила его ногтем и поднесла к глазам, чтобы получше рассмотреть. Жёлтая сердцевина и посеревшие, кое-где надорванные лепесточки. Неужели это был ромашковый настой, разбавленный медком?

– Кто её так?

На жёлто-оранжевой поверхности чая раскрылись тенью три кольца, сотворённые из одинокой слезы, угодившей в золотистую гущу.

Пурга усмехнулась, блеснув клыками в дневном свете, просочившемся через щель между дырявыми шторами, задёрнутыми не до конца. Проникая в округлые бреши, солнечные лучи рассеивались и жёлтыми кругами плясали на краю стола.

– Люди, – сказала Смоль, упёршись руками в шершавую поверхность, и наконец села. Она рывком придвинула к себе кружку и озлобленно припала губами к её металлическому ободку. Щедро отхлебнула горячий чай, не поморщившись, и глухо взревела.

С ненавистью поставила она кружку обратно, и побуревший напиток выплеснулся из неё, растёкшись маслянистой лужицей. Влажным обручем он обернулся вокруг днища деревянной чаши.

– Да, люди, – подтвердила Пурга, и её голос утонул в хладнокровной безутешности. Она провела языком по нижней губе, слизнула остывшие капли, потом утёрла рот тыльной стороной ладони, чтобы не ощущать липкую влагу.

Обе охотницы переглянулись.

Лихой ветер проникал в избу через щели в трухлявой оконной раме, которую время иссушило и вымочило в яде дряхлости. Сквозняк стелился по полу невидимой скатертью, сопрелым ароматом гниющей листвы и хвои нырял в расквашенные охотничьи сапоги и облизывал девичьи пятки. Джейн по привычке болтала ногами, внутренне ликуя от того, что никто не попрекал её дурным тоном или страшными историями о кровожадных существах, селящихся близ болот. Но радость, взыгравшая секундной слабостью, потухла, обратившись в тлеющие угли скорби. Йенифер была согласна внимать и усваивать гневные отповеди матери, слушать забористую брань отца, лишь бы они возвратились с пепелища целыми и невредимыми да приняли её с распростёртыми объятиями, а затем позвали по имени, опять принявшись спорить, какое звучит лучше. После короткой перебранки последовало бы примирение, впрочем, как и всегда, и они ушли бы в закатный багрянец счастливой семьёй, тремя звёздами вознеслись бы на вечернее небо, чтобы никогда не разлучаться и сиять, очаровывая мир своими улыбками.

Отчего ж судьба была так жестока и несправедлива? Ко всякому живому существу, ибо с кем бы Джейн ни говорила, так непременно узнавала о страданиях, нежданно-негаданно привнесённых в серые жизни. Ни с того ни с сего судьба надламывалась, меняла своё направление, кривилась вьющимся стеблем и завязывалась в узел, с упоением изувера и решительностью палача истязая заблудшие души. Она отбирала надежды, мечты и веру, оставляя после себя только боль и разрушение, подобно нашествию саранчи или набегу разбойников. Но прожорливые насекомые, иногда достигавшие огромных размеров, почти что с кулак, чёрной тучей летели дальше, а расхитители жилищ и святынь хватали награбленное и уходили в своё логово. Судьба же прекращала мытарства плоти и духа исключительно с гибелью оных.

– Но за что? – задев коленом дощатое днище стола, Джейн прекратила болтать ногами и расправила плечи, выпрямившись.

Пурга и сама хотела бы знать, за что. Причина, по которой её мать лишили жизни, перед смертью подвергнув жестоким истязаниям, не укладывалась в голове. Все лета, прожитые на белом свете, она мучилась догадками, перебирая треснутые бусины предположений: возможно, то было сделано из-за денег? Или неразделённая любовь повинилась в череде злоключений, приведших к гибели? Имели ли мотивы душегубов ритуальный подтекст? Пурга подвергала тщательному осмысливанию каждую версию, однако нутром своим понимала, что ответ лежал на поверхности и был ей доступен, стоило лишь руку протянуть, пальцами коснуться его гнилой, покрытой трупной слизью оболочки и принять мерзкую истину.

Тлетворный дурман охватывал разум, и Пурга отрекалась от неудобной правды, хороня свои думы в пучине утешающей лжи. Но навязчивые домыслы, погребённые под затхлой водой с примесью зловонного гноя, упрямо поднимались на поверхность разбухшей, покрытой трупными пятнами фигурой. Увязнув в трясине, она бледно-синей кочкой высилась над зелёной гладью. Вороны и другие птицы, не брезгающие падалью, обглодали её голый хребет, кусками растащив смердящую тухлятиной плоть. В своих фантазиях Пурга боялась приблизиться к бездыханному телу, хотя в жизни ей не раз доводилось сталкиваться со смертью и заглядывать ей прямо в глаза. Несмотря на животный, какой-то неправильный и ничем не подкреплённый ужас, однажды она разогнала крылатых падальщиков, с влажным и чавкающим звуком погружавших свои клювы в размягчённую водами плоть, и узрела истину, представшую в изувеченном обличье.

Долгие годы понадобились Пурге, чтобы понять главное: она погубила свою мать. Она была причиной, по которой безжалостные палачи вероломно, будто бы играючи умертвили простую женщину. Она, явившись ошибкой прекрасной зрелости, пулей угодила в материнское сердце. Она и только она, рождённая в запретном союзе, была виновата в порочности своей матери, однако вершить бесчестное правосудие взялись именно люди. Почитая межкровников за демонов или чертей, из предрассудков они не пощадили бы и дитя. Пурге повезло, что перед тем, как впасть в вечный сон, её матушка распахнула душегрейку и прижала её к своему холодеющему телу.

Оставшись круглой сиротой, Пурга винила в этом людей. И себя. Всю жизнь она жила с мучительным осознанием, что если бы её мать не уличили в позорной связи, если бы не понесла она грязнокровное дитя, то жила бы себе в радость, вкушала бы съестные изыски, любовалась бы рассветом и засыпала с закатом.

– За меня, – после долгих раздумий ответила Пурга, повертев кружку в руках. Когтистые пальцы мелко дрожали, вскоре лихорадочный озноб охватил руки вплоть до локтей. – Согласись, наши истории похожи.