То было правдой. Количество глаз у причудливых существ разнилось: один хар’агнец глядел на мир тремя зеницами, другой – пятью. Чуткие и проницательные особи так вовсе могли отличиться дюжиной очей на вытянутой около-лошадиной морде. Мелкие отверстия, в которых горел янтарь, скопищем зияли на месте единых глаз. Зрачки юрко бегали, выискивая друга или врага. Было в этом взгляде что-то завораживающее и в то же время отталкивающее, внушающее страх и отвращение. Не было ясно, в какие именно глаза смотреть, так как их зачастую было много. Они рассыпались рябиновым огнём, и от их взора ничто не ускользало. Зеницы двигались хаотично и быстро, словно рой мошек, налетевший на синюю плоть. Особенность хар’огцев притягивала и влекла, но иногда было сложно сопоставлять отвратительно-прекрасную красоту их звериных обличий с тем очарованием, что скрывалось под шкурой животного.

Хрупкие, окутанные аурой святости образы были подобны грёзам, видениям из сна, поэтому любование ими неизбежно оборачивалось липким холодком, лижущим в спину – творения Хар’ога были так же величественны и изящны, как эльфы Авелина, но их лица будто всегда закрывала маска. Статичная, стянутая вечной красотой и правильностью черт.

– Но, заверяю, увидев этого зверя, ты вовек не забудешь его благолепия, – Сесилия устало вздохнула.

Ей предстояло рассказать последнюю на сегодня историю.

– Как было заведено, название столицы хар’огцев происходило от имени их Бога и Покровителя, Хар’ога…

**

И был это город, со всех сторон окружённый озером с кристально чистой водой, которому не было видно ни конца, ни края, словно морю, бурлящей синью раскинувшемуся у просоленных берегов. Озеро же, широтой и глубиной превосходящее все другие водоёмы, будь то озерца, реки, заводи или покинутые болота, сверкало жемчужной белизной, а рубиновые водоросли, укоренившиеся на его дне, розоватым заревом разливались на зеркальной поверхности спокойных вод всякий раз, когда солнце проникало в лазурную толщу.

Волшебное озеро питало земли, простирающиеся вокруг него. Трава зеленела пышным настилом, всюду шептались между собой цветы, их яркие головы покачивались на лёгком ветерке, и хрустальный перезвон тонюсеньким голоском вечной оттепели разлетался по округе. Озеро прозвали Хрустальным не только за песнь причудливых растений, прозрачных и хрупких, будто стекло; не только за ясность студёных вод, но и за диковинную живность, облюбовавшую изумрудные поляны и сочные луга, которые разверзлись поблизости.

На водопой к чистейшему зеркалу, что ночами всматривалось в звёздное небо, а днями отражало лик милостивого Солнца, сбегались юркие и игривые стеклолени – зверьки невиданной красоты, полностью оправдывающие своё название. Они походили на копытных и рогатых животных, служащих охотничьей дичью в землях людей, но были крошечными, в вершок ростом. Их шерсть была гладкой, прилизанной и излучала слабое серебристое свечение. Оно и породило легенду, что Боги сотворили этих умильных существ из слёз, выплаканных Луной. Ветвящиеся рожки стеклоленей блестели мелкой росой, издали напоминающей бисер или хрустальные шарики. Шёрстка зверьков была изукрашена причудливыми узорами, которые переливались в рассветных и закатных лучах алью и охрой, завораживая утомлённых долгой дорогой путников.

Испив чистейшей водицы, стеклолени резвились и били копытцами оземь, рассыпая вокруг себя розовый кварц, к центру окрашенный в пурпур. Животные, будто бы вышедшие прямиком из сказаний, вознаграждали доброго гостя каменьями, которые иногда несли небольшую, но всё же ценность, и исчезали среди деревьев, чарами обманывая восхищённый взор, ибо никому так и не удалось выяснить, куда стеклолени уходят и откуда возвращаются. Путника, пришедшего к Хрустальному Озеру со злыми помыслами или скверной тяжестью на сердце, маленькие стражи сверкающей обители кололи завитками тонких рогов, кусали и уводили в лес, после чего растворялись в воздухе, вынуждая недруга часами блуждать в чащобе, сделавшейся бесконечной. Когда наваждение проходило, испорченный алчностью скиталец осознавал, что неустанно бродил вокруг трёх деревьев в редком перелеске, а дорога к источнику первородной магии крепко забылась.

Каким бы потаённым ни был водоём, он и дальше радовал глаз случайных пришлецов красой нетронутой природы, однако живительная влага, вкуснее которой не было на всём белом свете, и очаровательные зверьки были не единственными чудесами, сокрытыми в глубинах и окрестностях Хрустального Озера.

Над ровной гладью и в хорошую погоду стелился молочный туман. Когда же его завеса рассеивалась, над поверхностью стылой воды показывалось то, что надёжно оберегалось и детьми природы, и божественной силой. Посреди озера возвышалась высокая, вершиной уходящая в небо цитадель, поражающая утончённостью архитектуры и затейливыми витками ступеней. Башня, хрустальная, но укреплённая чарами, меркла за облаками и формой напоминала вытянутую кверху ракушку с острым концом. Она сверкала жемчужинами исполинских размеров, звездообразными кристаллами и несметными драгоценностями, среди которых угадывались алмазы, выложенные замысловатым орнаментом на белоснежных гранях, и серебряные самородки, которым умелыми руками были приданы очертания размашистых листьев древ Стеклянного Пролеска. На шпиль цитадели был водружён дремлющий, давным-давно потухший светоч, радушно преподнесённый обитателям Хрустального Озера Всесильным Хар’огом, чья щедрость не знала границ.

За послушание и уважение к божественной воле, коей дышала всякая травинка в здешних местах, он одаривал своих созданий милостью, недоступной многим; оберегал их от мора и напастей, окутав высокую башню туманом, а сам город, с помпезным благолепием которого могла сравниться лишь столица Эльфов Авелин, сокрыв под водой, в глубинах озера, когда-то породившего ловких зверьков, звенящих лирой изящества.

Родные своему Отцу не по крови, но по духу, существа облюбовали хрустальную обитель и построили роскошный город с помощью магии и высших сил, когда Хар’ог впервые принял обличье смертного и спустился с небес на землю, чтобы дать своим порождениям, неопытным и совершенно наивным, приют. С тех пор народ, мирно живущий на дне чистейшего, пахнущего весенним холодом водоёма, звались хар’огцами или Его Детьми, а город с белокаменными, цвета раковины стенами именовался Хар’ог’зшаном, тоже в честь милосердного и доброго Божества, вдохнувшего жизнь не только в водный народец, но и в половину цветущего мироздания.

Хрустальное королевство не могло существовать без правителя, поэтому со дня его создания в трудах летописцев сменились десятки имён, навеки выгравированных и на кварцевых постаментах, и в памяти. Вопреки предубеждениям, которые как легенды слагались о богатой, вычурно прекрасной столице, где дома, в том числе и самые скромные, украшали жемчужные балясины, кремово-алые колоннады, обжитые моллюсками и другими подводными гадами, а также статуи элегантных юношей и дев, замерших в соблазнительных и нередко откровенных позах, престол Хар’ог’зшана не всегда передавался по наследству. На место одного правящего рода всегда приходил другой. Бремя короны водружалось на голову того или той, кого сам Хар’ог, взирая на пристанище своих творений с широты вселенских просторов, избирал по достоинству и справедливости. Единожды за одно или несколько столетий появлялся он из-за горизонта, луноликий и сияющий серебром, срывал с расшитого платья Госпожи Ночи звезду и вкладывал её в грудь будущего правителя. То мог быть не ребёнок, а хор’агнец, уже раскрывший полноту своей личности. Однако веком ранее Хар’ог принёс добрую весть в обитель супругов, заимевших дитя. Помнится, он коснулся губами лба маленькой девочки, ртом прижатой к соску матери, и та проснулась, выпустила мягкую плоть из своих губ и улыбнулась. Её беззубая улыбка, казалось, говорила о весёлости, но Хар’ог разглядел в ней недюжинную удаль, после чего решение было принято окончательно. В маленькую девичью грудку погрузилась крошечная, но ослепительно яркая звезда, согревающая её изнутри.