С тех пор минуло двести лет. Хар’ог был доволен правлением королевы Айн’Эры и верил, что с ней Хар’ог’зшан достигнет своего расцвета и останется в веках государством справедливых и миролюбивых существ.
**
Глава 6
Лучина, тлевшая на подоконнике, догорела; её огненный светоч, выхватывающий кусок ночного леса, грозно шумящего за окном, погас. Свеча, высившаяся на прикроватной тумбе, осела, выплакав озерцо восковых слёз, которое желтоватой коркой застыло в медном блюдце подсвечника. Её пламя плясало на обгорелом фитиле, продолжая заглатывать и пожирать его в незатейливом танце. Золотые отсветы упали на сонное лицо Сесилии. Прикрыв рот ладонью, она глубоко зевнула, полной грудью набрав воздух, и смахнула теневую кляксу со своей щеки. Изумрудные глаза от усталости и напирающей тьмы сделались цвета оливы, эльфийка пригнулась к тающей свече и дунула на неё, смахивая с фитильной нити последние искры. Они понеслись прочь, растягивая нестойкий аромат нагара и жидкого воска, ринулись на пол и исчезли, не достигнув его.
Тихое сопение слилось в унисон с хриплым мужским храпом, и это сочетание ласкало чуткий слух Сесилии лучше музыки, будь то торжественная игра на арфе или пошлое, безыскусное бряканье ритуальных барабанов в свете высокого кострища, языками бурного пламени облизывающего небосвод. Тяжёлая голова камнем рухнула на подушку, колосья волос разметались по чистой, немного похрустывающей наволочке. Сесилия не двинулась с места: от Вальтера не убудет, если одну ночь она поспит с дочерью. В материнских объятиях девочка всегда спала крепче обычного, и кошмары не тревожили её юную душу, обходя стороной.
С болью, разросшейся в сердце, представляла эльфийка, что не ровен час и Джейн снова вознамерятся отобрать. Она всё думала, думала, думала, как её невинный цветок будет расти, оставшись без своих родичей. Вороны скорбно вились над головой каждого из их семьи, выжидая, когда последний вздох вырвется из груди, а сырая земля забьёт горло.
Сесилия погладила дочку по волосам, смахнула прилипшую ко взмокшему лбу прядку и закрыла сморенные очи, заботливо прижав глубоко спящую Йенифер к себе в порыве материнской защиты. Не было в Сесилии чувств воистину искренних и настоящих, кроме любви к дитя, которое она породила.
Или это тоже происки беспрестанного убеждения и неистовой воли, навязанной обществом? Нравы и порядки, которые были так чужды, но приелись с течением лет и стали неотделимы от истины? Ложь, превращённая в правду?
Сесилия съёжилась, под сомкнутыми веками предательски зажглись слёзы. Она любила свою дочь, но совсем забыла, что значит любить себя. Её мерное дыхание прервалось жалобным всхлипом, который она поспешила подавить, заглушить внутри себя, не позволив прорваться сквозь стиснутые зубы.
Вскоре дрёма заполнила дом до краёв, полилась наружу через оконные створки и щели, скользнула под дверь, выстлав подступы к крыльцу. Только и было слышно, как храпел Вальтер, как звучали два лёгких дыхания, одно прерывистее другого, и ветвь кучерявой ели скребла резной наличник загнутым когтем.
Тёмную поляну заволокло парной дымкой, свинцовое небо сгрудилось в сплошную тучу, треснуло посредине и рассерженно громыхнуло, поливая студёным дождём хвойный малахит и землю, поросшую травянистым хризолитом.
**
Глава 7
Солнце лениво выкатилось на небо, потеснив стадо курчавых туч. Небосвод, который не так давно был обагрён рассветной дымкой, пожелтел, отогретый утренним теплом, а после смягчился, приобретя оттенок обыденной синевы, знакомой очам любого когда-либо жившего существа. Небесная простота закрасила грозовое полотнище сиренево-бирюзовой выси, кисть озорных ветров замазала угрюмые тучи голубой акварелью. По небу разлилось море.
Оно не шумело, не колыхалось, не плясало пенными волнами, только аккуратно покачивало косяки ранних птиц, потопляя их звонкое пение в пучине сладкой дремоты. Смолк за окном стук хвойной ветви, царапавшей стекло; давно затихли сверчки, и в спокойном отсутствии звуков слышалась смерть. Смерть не пугающая, но умиротворяющая нерушимым молчанием. За версту улетели галдящие пташки, ветерок укрылся в вершинах зелено-жёлтых елей. Глухо ворковали дыхания спящих.
Так звучал покой.
В солнечном свете безмятежно парили пылинки. Неторопливо витали они в воздухе, плавно опускаясь на пол, слегка запачканный грязью с тяжёлых охотничьих сапог. Что-то уютно зашуршало под половицей – наверняка пробежала мышь, окольными путями стараясь пробраться наверх, в тёплый и сытый дом. В небольшой спаленке стоял густой, прочно залёгший в нос аромат растаявшего воска и сгоревшего фитиля. Лучина, тлевшая на подоконнике, совсем обуглилась, конец её почернел и осыпался пепельной крошкой. За стеной, разделяющей скромные хоромы на две опочивальни, загудел гортанный храп. Позже он загремел медвежьим рёвом, но быстро оборвался со скрипом кровати: Вальтер перевернулся со спины на бок, посильнее укутался в шерстяное одеяло и засопел, наконец-то дорвавшись до долгожданного отдыха. Последняя охота была удачной – пойманной дичи всей семье хватит на несколько дней, если не больше. Он восстанавливал силы, радуясь редкой возможности не вставать ни свет ни заря. Сесилия и Джейн тоже спали, убаюканные ночными историями, и ничто их не тревожило: ни солнечный луч, падающий на глаза, ни скрежет мышиных когтей, доносящийся откуда-то из-под пола.
Сонная нега, вязкая и прилипчивая, будто трясина, начала отпускать лишь к полудню, когда золотое светило сияло во всей своей красе, пронизывая небесную лазурь молочно-жёлтыми нитями, тянущимися от огромного клубка огненной пряжи. По стволу ели, изукрашенному солнечными отблесками, пробежала белка, пронырливо спустилась вниз, к корням, и, настороженно оглядевшись по сторонам, копнула землю. Очередной орех упал в выкопанную ямку, чтобы по весне быть либо найденным, либо забытым. Шёрстка юркого зверька уже посерела, утратив рыжую красноту поздней весны, знойного лета и ранней осени. Неуклонно близилась зима, и новоявленные холода кололи нос и щёки острее ножа, с непривычки морозили руки и ноги до боли и судорог. Но в доме, окружённом буро-зелёной таёжкой, вдоволь хозяйничал уют, не позволяя зябкой погоде задуть раскалённый очаг семейной обители.
Сегодняшний день был на удивление жарким и светлым. Солнце лилось с небес, опрокидываясь на мёрзлую твердь цветущим ковром, горланили птицы, бодро резвилась живность. Казалось, что люди украли последний поцелуй лета. Лёгкий и едва ощутимый, но приятный как душе, так и телу. Нежданная теплынь иссушила неглубокие лужи, обогрела полянки, по которым бежала гроза, и убрала последние следы ночного ненастья. О том, что до наступления дня завывал буран, грохотал гром и молнии разили сонную чащобу, говорили лишь ветви, обломанные свирепыми порывами ветра, да две почерневшие ели, в которые угодили грозовые стрелы, ловко слетевшие с натянутой тетивы.
Природа гневалась, изничтожая саму себя, словно змея, пожирающая свой хвост. В то же время и природа, и змея, поедающая саму себя, были символами бесконечности. На месте пепелища обязательно проклёвывалась трава, а деревья, загубленные молниями, рассыпались трухой и уходили в почву, удобряя её своими останками. Земля пила соки погибших стволов, как всегда пила кровь почивших людей, которых зарыли в неё за сотни тысяч лет существования мира. Твердыня спала под ногами, вскормленная бессчётным количеством тел. Как и змея пожирающая, она поглощала. Не только себя, но и своих детей.
Джейн проснулась, когда её родители уже оставили постели и поднялись, чтобы сообразить завтрак. Сощурив заспанные глаза, она перекатилась на край кровати и вжалась в одеяло, ещё хранившее тепло материнской любви. Спросонья она почесала заострённое ухо, сипло зевнула, и воздух обжёг её пересохшее горло, из-за чего во рту появился странный привкус чего-то затхлого.
Причмокнув губами, Джейн приподнялась, руками упёршись в мягкую перину, и мутным взглядом посмотрела в окно. Было светло, как летним утром, и всюду царила атмосфера покоя и ласковой лени. Худые ручки отяжелели, согнулись в локтях, и Джейн снова припала спиной к кровати. Лишённая всякого желания вставать, она чувствовала себя неподъёмной, и только вкусные яства, вроде сдобной булочки, рыбного пирога, наваристой похлёбки или творога с сахаром, могли заставить её оставить мягкое лежбище. Живот голодно заурчал, от мыслей о сытном завтраке его низ сковало зябким морозцем. Джейн поняла, что согласится и на грибной суп, который ей не особо-то нравился, лишь бы заполнить холодную пустоту.
