Сесилия тихо вздохнула. Она любовалась ликом своей дочери, мирно дремлющей в объятиях сна. Веки больше не дрожали, дыхание стихло, сделавшись едва слышимым. Она склонилась над Джейн и коснулась губами её лба, целуя целомудренно, будто бы на прощание. Что-то тревожило её сердце. Что-то подсказывало, что вечерняя ссора, прекратившаяся с наступлением ночи, была не единственной напастью, посетившей их дом.

Сесилия тряхнула головой, отбрасывая дурные мысли, и решила, что полно ей горестей: воспрянув духом, словно в первые часы лихорадки, она отвела плечи назад и улыбнулась, насмехаясь над кознями, которые строила негодяйка-судьба. Она сжала челюсти, сдерживая смех, устремила пристальный, звенящий металлической остротой взгляд в окно и подумала: «Ах ты негодяйка, ах ты подлая, подлая прохвостка-судьба! Долго ли ты будешь возлагать тяжести на мои плечи? Доколе будешь ты гневаться и издеваться надо мной, страдалицей и честной труженицей?»

Сесилия убрала золотистый локон со своей груди, показывая волевые ключицы, и кокетливо улыбнулась, придавая и словам, и мыслям своим уверенность.

«До сих пор!»

Провозгласила она, не разомкнув уст, и огляделась по сторонам, нутром откликнувшись на тихий скрип двери. Вальтер, после разразившегося скандала не вымолвивший и слова из ненависти к себе, покинул дом. Сесилия, окрылённая чистотой и ясностью своих помыслов, насторожилась: она не знала, почему супруг всполошился и вышел на улицу.

Не знала она и того, что этой ночью, в разгар ярмарочного балагана, та полнокровная, розовощёкая девушка, чьи волосы языками пламени развевались по ветру, отдавая чёрному небу разбушевавшееся тепло молодости, упала замертво, выронив из рук карамельное яблоко. Хворь, незаметно съедавшая её пылкое нутро в течение долгих лет, добилась своего, и вместо атмосферы праздника на улицах ночного города восторжествовала смерть.

Не знала она и о том, что слабая девочка, чьё тощее тело было обтянуто мертвенно-бледной кожей, нашла приют у своей родни по материной линии, впервые обрела надежду и, вогнанная в краску внезапным счастьем, покинула обедневший дом. Сесилии было невдомёк, что воля к жизни издавна творила невероятные чудеса. Она, убеждённая в исключительной важности своих знаний, верила, что будет жить долго, ведь смерти было, на ком отыгрываться – на нищих и больных, к которым эльфийка, вне всяких сомнений, питала нежное чувство сострадания, но всё же она высилась над ними, даже не осознавая этого. И чаще всего тяга к жизни была крепче именно у тех, кто этой жизни был практически лишён. У тех же, кто свято верил в свою неуязвимость, в то, что судьба наконец-то прекратила бить латными сабатонами по груди да по почкам, жизненная воля иссякала, делая их уязвимыми к губительным энергиям мироздания.

Сесилия переродилась, сбросила с себя дряхлую оболочку немощности, как цветок – красивые, но старые листья, чтобы затем распуститься новым бутоном. Её питали думы о Джейн, о том, что не всё было потеряно, что в маленькую спящую девочку ей удалось вложить то, что она хотела, чем сама, возможно, была обделена. Джейн крепко спала, щекой вжавшись в мягкую подушку, и тихонько посапывала, согреваясь под куполом одеяла.

Вальтер же медленно, с опаской шёл вперёд, прямиком по тропе, ведущей от дома в лесные дебри. Покидая родные стены, он никогда не забывал о верном ружье, так что и в этот раз перевесил его через плечо, позволив кожаному ремню впиться в шею, и сгинул, напуганный гнетущим предчувствием. Впервые с ним, охотником, видавшим не только звериные туши, случилось такое, что он не смог усидеть на месте. Из ярости, неудержимой тоски и испепеляющей боли подорвался он на ноги и ринулся прочь, подобно хищной птице, заметившей мелькнувшую впотьмах добычу.

Палец скоблил коротким ногтем по ржавому спусковому крючку. Гортанно рычал ветер, иногда срываясь на позорный скулёж; дул Вальтеру в уши, заполняя томительную пустоту уставшего разума, и ворошил его волосы. В чёрных прядях запуталась пыль, которую смахнули с замшелого лика луны мертвенно-бледные руки полуночной прохлады. Вверху, среди колючих крон и облезлых, иссушенных макушек зашелестели огромные крылья – тёмная, сотканная из мрака птица перемахнула с ветки на ветку и протяжно гаркнула, надорвав глотку. От её скрипучего вопля что-то съёжилось за каскадом рёбер. Железную, непоколебимую волю снедал страх, испытываемый на подсознательном, первобытном уровне. Вальтер плотью и кровью ощущал хищный взгляд чьих-то зениц. Изучающий и надменный, взор неведомого наблюдателя копьём вонзился промеж лопаток, серпом глумливого подобострастия вспоров громоздкий тулуп. Охотничья чуйка никогда не подводила Вальтера, и он гордился своими незаурядными умениями, будто бы дарованными свыше в награду за страдания и приземлённую жизнь.

Противно засвербело под ложечкой, желудок скрутило в бараний рог от напряжения, в одночасье обрушившегося на сморённое дремотой естество. Вальтер сделал пару шагов вперёд, с трудом переставив ослабевшие ноги, широко зевнул, желтоватыми зубами сверкнув в серебряном свете небесного ока, и остановился чуть поодаль от своего дома.

Тропинка, ведущая в лесное чрево, зелёное и наполненное жизнью днём, но зловещее и ледяное впотьмах, неправильно вилась и изгибалась под углами, ранее ей не свойственными. Она разветвлялась на новые, неисхоженные давеча пути и стелилась, словно покрытый налётом язык, уходящий в распахнутую пасть спящего исполина.

Вальтер наморщил нос и почесал затылок, силясь понять, столкнулся он с обманом глаз, замутнённых темнотой, или с происками нечистых тварей, пробудившихся ото сна. Вспомнил он и наважней, пирующих людскими сердцами да потрохами в болотах, и поморок, беснующихся в кругу деревьев, и так страшно стало, боязно, что поджилки невольно затряслись. Думал Вальтер, что ему почудилось, что после самоотверженного обхода можно вернуться в родную избёнку победителем и завалиться почивать на лаврах, сотворённых воображением. Он легко улыбнулся, залихватски поиграл бровями, довольствуясь собой, и отступил назад, подивившись странному предчувствию, которое так и ни во что не вылилось. Рокочущий вздох вырвался из грудной клетки, сдавленной весом тёплого одеяния, однако его грохотание прервала ветка, хрустнувшая под чьей-то ногой. Вальтер взглянул на свои ботинки, заляпанные грязью, мхом и растоптанным сухостоем, помялся на месте, проверяя, не переломил ли ненароком какой-нибудь сучок.

Нет.

Стало быть, в сгустившемся сумраке был кто-то ещё. Кто-то, кого он не видел, но слышал.

Вальтер отпрянул в сторону, притаился в тени раскидистой ели, шумящей пушистыми ветвями, которые бережно расчёсывало промозглое дыхание сонной природы. Опостылевшее, набившее оскомину чувство страха, клокочущее наравне с сердцем, усилилось, когда он, притихнув в объятиях колючего древа, услышал далёкие голоса. Они приближались, вторя неспешному, нарочито медленному шагу. Некто шёл, крадучись, подобно зверю, выслеживающему свою добычу.

Голову пронзило острой болью. Она окольцевала разум дюжиной терновых венцов, разорвала в клочья заурядные мысли, вычленив из них непреодолимое желание убежать, спрятаться, провалиться сквозь землю прямиком в костлявые руки покойных пращуров. Вальтер сгинул бы, задушенный их крепким хватом, и напоследок вдохнул бы прелое, сырое зловоние скорой смерти, ибо то, что было уготовано ему в действительности, было куда страшнее оной, куда омерзительнее вида разлагающихся тел и трупного смрада, исходящего от них. Участь, ввергнувшая бывалого, матёрого охотника в ступор, была тем злосчастна, что и Сесилия, и Джейн должны были разделить её со своим кормильцем.

За ними пришли, и неотвратимость скорой расправы лишала призрачной, самой хрупкой и надуманной надежды. Теперь бежать было некуда: либо пан, либо пропал.

Вальтер скрежетнул зубами, стиснув челюсти до боли в дёснах. Он решил, что ещё побрыкается на этом свете, вдоволь порезвившись хотя бы напоследок. Не ради себя, но ради своей семьи, смысла своей никчёмной жизни, которым он по глупости пренебрегал в течение многих лет.