Поначалу я долго думала, что же написать во вступлении. В начале или в конце книги принято оставлять несколько слов о себе как об авторе, о пройденном пути и стремлениях, однако мне кажется, что здесь слова обо мне будут излишни, ибо многое из своих поисков, мытарств и впечатлений я изложила на страницах этой книги, завуалировав и переиначив так, чтобы оно органично вписывалось в фэнтезийную огранку.

В этом сюжете, сказочном и местами гиперболизированном, куда больше от реального, чем может показаться на первый взгляд.

Это приветственное слово. Моя же благодарность адресована моим близким, что верили в меня и растапливали очаг моего вдохновения своим любопытством, и художницам, которые помогли мне с оформлением этой книги. А также всем тем, кто погрузится в придуманный мною мир.

Приятного чтения! И помните: эта книга не предназначена для того, чтобы вызвать сочувствие к безоглядной Справедливости, но она может помочь разобраться в её причинах.

«Я колокол! Я пламя! Я таран!

Безбрежен я и грозен, точно море!

Я твёрдый дуб! Я медный истукан!

Я барабан в литературном хоре!»

«Скиталец», Куприн А. И.

Рождение мира, как и всякое начало, было ознаменовано рассветом: багряная линия, простёршаяся над горизонтом, вспыхнула, в небесной синеве разлилась золотом и серебром померкших звёзд устремилась вниз, прочерчивая по лазурной глади огненный след. Всколыхнулись спокойные воды, тревожно заклокотали волны, белёсой пеной разбиваясь о скалы, запели тоскливо ветры, расправив незримые крылья, и разнесли свою песнь по необъятным просторам зелёных, пышущих жизнью земель. Трава колосьями изумруда пригибалась под напором прохладного дуновения, принёсшего с моря соль и влагу, вторила танцу осоки, которая кольцом высоких и сочных стеблей сомкнулась вокруг болот, углубилась в зыбкую, питательную почву, протягивая свои трухлявые руки всё дальше и дальше. От стоячих вод тянуло перегноем и затхлостью, тяжёлый смрад с ветром разносился по полям и лугам, робко касался диких колосьев, коих не касались ни руки, ни лапы. Лесные злаки, обласканные светилом, наполнялись его теплом и заботой, набирались здоровой желтизной, приятной вездесущему оку, и пылали золотистыми искрами. Разлились озёра и реки, зажурчали ручьи, звенящие чистой водой, их высокие голоса слились в единый хор мирской благодати.

Неразличимые слова полнились добротой и праведностью, пресные воды покорно несли божий гас, и только шум прибоя, доносящийся из уст бурного моря, несколько заглушал напевную молитву. С протяжным стоном взметнулся ветер, вздыбился и ощерил зубы, раздулся, заполоняя бескрайние земли своим тучным, но неосязаемым телом. Благодатное отдохновение сменилось шумом свежей листвы, грянуло пламя, расколовшее небо надвое. Рана быстро затянулась, сшитая сизыми нитями, и небеса зарыдали от боли. Их пронзительный крик ударил тяжёлым грохотом, бирюзовая гладь потемнела, угадываясь цветом индиго, и снова треснула. Изломанная расселина взорвалась желчью, затем поблекла, червонным окрасившись в глубине, и небосвод, вновь исцелённый, лишённый изъянов, разразился гортанным рёвом, ниспосылав на серые, угрюмые земли потоки жгучих слёз. Вскоре гнев утих, задавленный тоскливой досадой. Туман молочной дымкой сгустился над лугами, заполз в лесные прогалины да в них и укрылся, после чего сокрыл белоснежной вуалью мрачную просеку, избавляя страждущую природу от мглы и злобного морока. Земляная утроба насытилась пролитой влагой, взрастила на своём лоне девственные ростки; набрякло среди свинцовых туч Солнце, созерцая плод веры и правды божеств, что находились везде и одновременно нигде, любуясь своим творением в бесплотных обличьях.

– Великолепие кроется в первозданности, – шептал Хар’ог, исполинским своим небытием склонившись над сотворённым мирозданием, помещавшимся в дланях левиафана прекрасным средоточием изначальных энергий. – Оставим наше дитя нетронутым.

Посеребрённые волосы заструились по светлому небу длинными прядями, примешались к густеющим облакам, изящным росчерком оставленные на голубоватом холсте. Два огромных, сияющих в вышине глаза воззрились на леса, состоящие не только из зелёных деревьев, но и из хрустальных великанов, пустивших волшебные корни в простую, на первый взгляд, землю; на охристые поля, то и дело вспыхивающие златом; на заросли, пестрящие малахитом, да на прозрачные и гнилостные заводи, противопоставленные друг другу в угоду равновесию и незыблемому покою.

– Однако величие сокрыто в ином, – ответил Авелин, и его неосязаемых губ коснулась слабая, блаженная улыбка.

Будучи отроками самой Вечности – извечной Вселенной, властвующей над всем когда-либо существовавшим, – Авелин и Хар’ог, происходя из чрева Вездесущей, были связаны узами братства и кровной преданности, хотя в венах их, тонких, как струны уязвимой души, струилась отнюдь не кровь, а жидкая бесконечность. Костями им служила звёздная пыль, кожей – вечерний сумрак и рассветный багрянец. Их зеницы взирали отовсюду: бельма заиндевевших зрачков виднелись на дне озёр, в лазоревой толще пресных и солёных вод, среди дикой ржи и камышей, окаймивших болота изумрудной порослью.

Изначальные божества были порождены единой материей, из которой после было порождено всё прочее. И ко всему, во что вдыхала жизнь Вселенная, её сыновья прикладывали хладные длани. Мёртвую промозглую пустоту превращали они в целые миры, затем, обняв новорождённую планету величавой пятернёй, подталкивали её к мглистому своду неведения, давая отсчёт первому дню.

Ни общее дело, ни общая Матерь не умаляли различий, которыми Всемогущие были наделены. Хар’ог чтил порядок, с его уст часто срывались оды, в которых он воспевал стремление к безукоризненному идеалу. Нетронутая природа была для него совершенством: долго Хар’ог мог любоваться шумящими ручьями, высокими горами, вершины которых всегда были припорошены снегом, оранжево-красными пустынями и безмолвными, умиротворёнными лесами. Прикосновением пальцев он взращивал душистые цветы, и не было нужды их опылять, ибо чудесные соцветия росли сами по себе, простирая нежнейшие лепестки к светлому небу. Дыхание божества по-отечески трепало кроны деревьев, его счастливые слёзы вымывали моря, во мгновение ока заполняя карьеры не только солоноватой влагой, но ещё и причудливыми, длинными водорослями и прочей растительностью, коей было уготовано произрастать на дне.

Хар’ог с превеликим удовольствием оставил бы шарик, сотканный из первородных энергий, пустым – любой народ, каким бы благодушным ни казался поначалу, обязательно учинял злодеяния, распри и войны. Смертные даже не нуждались во вражьей крови, с завидным и прискорбным успехом карая своих же в угоду жестокости и недальновидности. Хар’ог любил смертных существ, однако, на примере иных миров познав, чем могли обернуться духовная слепота, жажда власти и другие пороки, присущие крошечным созданиям, не желал скорбеть по истерзанной, бессильной планете.

– Неужели ты жаждешь обратить наше творение в бессмыслицу, в картину, которой будешь просто любоваться? – сокрушаясь, вопрошал Авелин. Жизнь его пленила, манила своей приземлённостью, завлекала.

Незримое естество трепетало всякий раз, когда Вечный вспоминал, что своим желанием способен наделить разумом любое создание, какое только задумает. Истинная сила всегда заключалась в возможности воплощать, и Авелин обратил её во благо. Он не пререкался со своим братом, уважая его и считая дражайшим другом, но переубеждал, снова и снова напоминая, какую важную роль играют смертные в вечности претворённого.

– Любой взор тускнеет, любыми красотами пресыщаешься, – Авелин обратился к Хар’огу и мириадами крошечных звёзд рассыпался вокруг его туманного тела, заключая в объятия. Серебристое сияние зыбко растеклось по бесплотной фигуре и обволокло её зябким холодком. – Хочешь ли ты, чтоб наши старания обратились в ничто? – Авелин усмехнулся, и беззлобный смешок тёплым бризом разнёсся от морских берегов к маленькой гавани, выкрашенной в розово-белый жемчужной крошкой. – Нет в живописных пейзажах толка, если ими некому любоваться.