Вальтер никогда не позволял себе касаться жены немытыми руками или приближаться к ней вот так, неотёсанным дикарём возвратившись с охоты. Он тщательно умывался, просил Сесилию нагреть в купальне воду огнём её рук и счищал зловоние со своего тела, изрядно смазав кожу лосьоном из мыла, воды и сока свежих хвоинок.

Сесилии осточертел этот запах. Но она снисходительно улыбалась, скрывая своё раздражение, и тогда Вальтер улыбался ей в ответ, пряча за улыбкой грусть и тоску. Он сознавал, что повинен в том положении, в котором оказалась его семья, но ничего предпринять не мог. И только взгляд жены, горящий пламенем мягкого укора, напоминал ему о былых ошибках.

Вот и сейчас, сидя у изножья кровати, она смотрела на него так же.

– Что? – спросил Вальтер, шутливо выпучив глаза. Моргнув, он растянул искусанные губы в усталой улыбке и, затворив дверь, стукнул каблуками тяжёлых ботинок по деревянному полу. – Кто кого обидел?

Джейн робко выглянула из-за плеча матери.

– Я не хочу спать, – живо пробормотала она, заметно повеселев. Карие глазки, куда более тёмные, нежели у её отца, быстро забегали по бревенчатым стенам. – Я хочу продолжение истории!

Вальтер приблизился, склонился над дочерью и ласково потрепал её по волосам своей мозолистой ладонью. Он нацепил пахнущий древесной смолой и дыханием хвойника башлык на детскую голову и громко хохотнул, надув крепкую грудь колесом. Меховая шапка с широкими завязками сползла на светлый лоб, закрыла глаза. Джейн фыркнула, поправила тёплый убор и рассмеялась. Башлык насквозь пропитался отцовской любовью и заботой, девочка вполне могла бы уснуть в нём, чтобы запечатлеть в памяти родное тепло, но недосказанность вкупе с любопытством вынуждала её бодрствовать.

Сесилия вслушалась в звенящий смех дочери. Тонкий, как пение колокольчика, приятный уху, он сочился искренней, приторно-сладкой радостью, как сочатся мёдом пчелиные соты. С белой завистью и сердечным трепетом Сесилия любовалась Джейн, с невыносимой болью предвещая, сколь сокрушительной и невосполнимой будет утрата детских надежд.

Мир, созданный Богами, был чист и непорочен до той роковой секунды, когда на его поверхности зародилась жизнь. Жизнь дала начало длинной веренице грехов, поломанными судьбами уходящей вдаль, за пределы действительности, которую мог постичь несовершенный разум смертного существа.

Сесилия с улыбкой скорбящей, убитой горем женщины смотрела на Джейн, протягивающую к Вальтеру руки в невинной просьбе обнять её. Когда-то и она, Сесилия, благородная эльфийка и умелая чародейка, чувствовала такое же счастье всеми фибрами своей чуткой души. До брачной рутины струны её естества дрожали переливчатой мелодией от мимолётного поцелуя возлюбленного, теперь же какая-то надорванная леска едва-едва дёргалась за рёбрами при виде светозарного лица её дочери.

Образ Вальтера серым грузным пятном маячил на периферии померкшего взора. Он просто был: поддерживал в трудную минуту, оберегал, холил и лелеял в своих крепких руках. Скучающе подперев голову рукой, Сесилия разглядывала смуглое, поросшее колючей бородкой лицо мужчины, некогда бывшего белоликим красавцем с чистым и гладким подбородком. Время осушило кубок юности до дна, сплюнуло в медную посудину зрелость. Тот Вальтер, которого полюбила Сесилия, не был суровым охотником, отдыхающим от опостылевшей бытности разве что за играми с дочерью.

Болезненное, сравнимое с неизлечимой хворью осознание пулей пронеслось в калёных мыслях Сесилии: что она, что её муж – оба возложили свои жизни на жертвенный алтарь. И ради чего? Ради скитаний с дитём на руках и приюта в деревянном домишке? Влюблённость была мимолётной, а вот её последствия переменили ход дальнейшей судьбы, направив её в иное русло. И казалось бы, неправильны такие доводы, в корне ошибочны. Сесилия обрела своё счастье: вот оно, лезет к мужу, одними глазами вымаливая продолжение истории.

Но почему-то она не была счастлива.

Нет, Сесилия души не чаяла в своей дочурке, избрав её своей отрадой; всю любовь отдавала ей, супруга же одаривала прохладной лаской и томной привязанностью, но во многих семьях и этого не доставало! Так почему же в груди так пусто и холодно, будто она что-то безвозвратно потеряла?

Потеряла ли она саму себя, или то просто ночной сквозняк наслал на неё холод? Сесилия не знала. Или, быть может, понимала всё слишком хорошо, чтобы признаться в этом хоть кому-то. Она не была честна и откровенна даже с самой собой.

За окном разбушевалась непогода. Налетел сильный ветер, сдувая покров ночного уюта со спящих елей и прогретого дома, ударился в ставни и ринулся прочь, призрачным волком рыская вдоль редких просек и хвойных ветвей. Его замогильный вой с шорохом увядшей листвы разнёсся над лесной опушкой, такой же густой, как ворот, опушённый лисьей шерстью. Вглядевшись в непроглядную темноту, поглотившую и зелёные дебри, и далёкий ручей, и хмурое небо, Сесилия стащила с головы Джейн башлык и молча протянула его мужу. Отмахнувшись от саднящего душу наваждения, она улыбнулась, и в этой улыбке угадывалась вся мирская боль, весь тяжкий груз напрасно прожитых лет.

Вальтер смял меховой убор в широкой ладони и отвернулся. Аромат горячего ужина щекотал его ноздри, запахом жира и специй заползал в лёгкие, голодом сворачивался в желудке, терзая ноющей болью. Переваливаясь с ноги на ногу, Вальтер, словно медведь, грузно идущий на задних лапах, подошёл к накрытому столу и уселся в его изголовье.

Часом ранее Сесилия умяла половник тёплого супа с ломтем свежего хлеба. Сытая и умасленная, она не захотела составить супругу компанию, а бережно привлекла дочь к себе, помогая улечься. Русая девичья головка устроилась на материнской груди, Джейн вслушалась в спокойное биение сердца и размеренное дыхание, которое убаюкивало лучше колыбельной. Но девочка упрямо держала глаза открытыми и вопрошающе поглядывала на свою мать, умоляя досказать легенду.

– И так… – Сесилия поправила белый воротничок детской сорочки, отделанный кремовым рюшем, и мечтательно обратила взгляд к потолку. – Чтобы дать своим народам напутствия, Авелин и Хар’ог, приняв обличья смертных, спустились с высот божественной обители на землю и закляли детей света и волн быть едиными, неразлучными, – она поцеловала Джейн в тёмную макушку и улеглась рядом, согревая не только любовью и объятиями, но и теплом своего тела. – И просили Боги ни при каких обстоятельствах не проливать родную кровь, ибо убийство брата или сестры не по крови, но по происхождению, Авелин провозглашал страшным грехом, а Хар’ог вторил его наущениям. В два голоса достучались они до умов созданий своих и с покоем вернулись в объятья Вселенной.

Властвуя в вездесущем небытии, в той ипостаси мира, что не доступна для взоров простых смертных, Вселенские Сыны не задумывались, каково это: прикоснуться друг к другу, обняться не звёздной россыпью и шлейфом серебряной пыли, а руками. Обличённые во плоть, Авелин и Хар’ог были невинны и девственно чисты. Они созидали красоты созданного, как делали это их творения, изо дня в день облагораживающие мир. Но великолепие леса, ручьёв, вечернего лилового неба поблёкло и истончилось, потеряв свою значимость, когда Боги узрели обличия, в которых им надлежало предстать перед своими народами. Авелин воззрился на своего брата и протянул дрожащую руку к его лицу. Бледные пальцы, в лучах алеющего светила переливающиеся жемчужной розовостью, коснулись гладкой щеки. Их подушечки надавили на кожу небесно-голубого оттенка, огладили сверкающую лунным маревом скулу. Хар’ог улыбнулся, и Авелин негромко ахнул, отпрянув. Всё было так странно и чуждо, но ласковый полумесяц, приоткрывший синеватые губы, успокоил.

Светлое Божество дивилось и откровенно, нескрываемо любовалось красотой своего брата: стройный стан, крепкие плечи, заострённые уши и милый, приятный сердцу лик. Отрадно было видеть ответное благоговение в глазах напротив, ибо значило это, что Авелин выглядел не менее прекрасно.