Джейн хотелось плакать, но каждая слезинка была для неё непозволительной роскошью.

– Ход времени неумолим. Оно бесценно, – включилась в разговор Пурга. Её заунывный, протяжный, как зимний ветер, голос иногда срывался, пощёлкивал, словно вой, гуляющий в волчьей пасти. – Пора отвести её к Вождям.

Орнамент, вышитый на потёртом одеяле, показался Джейн бесконечной, извилистой и трудной дорогой, которой она бежала, надеясь выбраться из мрачного сновидения. Но вместо того, чтобы освободиться от пут кошмара, она упала в его колючие тернии, которые тысячью колец уходили в глубины самого мироздания. И Йенифер летела по этому ядовитому коридору вниз, изрывая свою душу в клочья.

Необходимость подниматься с постели и идти куда-то совсем не радовала. Напротив, пугала. Джейн чувствовала ломоту в костях, резь в стёртых до крови ногах и жар, охвативший её тощее тело. Верхней, превратившейся в лохмотья одежды на ней не было, бледную кожу покрывала лишь домашняя распашонка, которая на холодном ветру обещала надуться парусом огромного фрегата, зазвенеть круглобоким колоколом.

– Думаешь, она в состоянии держать ответ? – спросила Смоль, и в её снисходительном взоре промелькнули отголоски ярой нетерпимости. Она осклабилась, обнажив ряд острых зубов, однако поспешила сжать сухие губы.

Зарница нахлобучила на свою голову тяжёлую маску из волчьего черепа, вновь спрятав за ней сморщенное лицо.

– Пока не опомнилась, – сунув жилистую руку в чёрный угол избы, старуха выхватила из тьмы клюку, подобно куриной лапе расщеплённую кверху на три острых спицы. Она обернулась, впилась алью зорких зениц в серое, осунувшееся лицо девочки. Пожаром бордовых ореолов, окаймивших мглистые зрачки, обожгла крепкую кору карих глаз. – Из рыданий её мы не выцедим слов.

После роковых мгновений, изменивших в худшую сторону всю её жизнь, Джейн ни перед кем не хотела держать ответ. Не желала она оправдываться или рассказывать незнакомцам о душегубах, настигших её родных; о том, как она могла сгинуть в лесу, погибнуть от истощения. Переживания были сильны и неодолимы, но Йенифер не хотела делиться ими по принуждению.

Свесив босые, отмытые от грязи, пепла и запёкшейся крови ноги, она сползла с кровати на пол, и первый шаг мученическим воплем встал поперёк горла. Джейн засипела, шмыгнула носом и смазала раскалённые жемчужины слёз, всё же сорвавшиеся с её длинных ресниц. Две капли, оброненные ненароком, прочертили исток глубокой реки страданий и мук, которая неотвратимо полнилась бы с каждым прожитым днём, чтобы к закату сломленного бытия выйти из берегов и смыть собою уродство, поразившее бренный мир.

Лунным отсветом, упавшим на рябую водную гладь, проплыла Джейн мимо межкровниц, с которыми ей довелось познакомиться по воле изощрённой судьбы. Она не остановилась из уважения, не замедлила шаг, напротив, передвигалась шатко и боязно, как по острию ножа.

Смоль и Пурга, несмотря на свой суровый вид и угрюмую, диковатую внешность, могли похвастаться душевной широтой и драгоценным умением сострадать ближним своим или слабым, озябшим чужакам, которые попали в беду. Порядки межкровных общин были суровы: народ, отовсюду изгнанный и презираемый многими, по понятным причинам ограждался от незнакомцев кровавыми обычаями, ритуальными плясками и собственным диалектом, постепенно вытесняющим даже мало-мальски понятные слова. Сила воли у жителей скрытных деревень, затаившихся среди вековечных древ, мхов и болот, была непоколебима, однако недоверчивость и нужда в торжестве справедливости, впитанная вместе с молоком матери, вынуждали их обосабливаться, бежать от гнёта огромного мира всё дальше в глушь, в чертоги звериных обителей, дабы породниться с ними по духу, стать единым целым и костьми, и кровью.

Загнав себя в узкие рамки колкого мироздания, ледяным шаром свернувшегося в беспредельной пучине всеобъемлющих реалий, межкровный народец породил невиданную доселе культуру. И эта культура, влекущая ароматами гари, крови и животного мускуса, неизбежно отчуждала его не только от людей и иных рас, но и от других межкровных общин.

Как бы то ни было, Пурга и Смоль поступились привитой негласностью. Они не только принесли раненое дитя в свою обитель, но и нашли детскую одежонку, чтобы щупленькая девочка, пригодная разве что для не шибко наваристой похлёбки, не промёрзла насквозь до определения её судьбы.

На сундук, что оставался незамеченным вплоть до окончания недолгого разговора, легли костистые длани седой охотницы. Громыхнул увесистый замок, исполненный в форме двух змей, пожирающих друг друга в неистовой схватке. Со скрипом приподнялась и откинулась назад деревянная крышка, изогнутая наподобие бочки, которую опустошили да разрубили на две половины. В воздух поднялась пыль. Со вздохом залетела она в нос, и Пурга чихнула, наморщив низкий лоб, который из-за выразительных надбровных дуг будто выдавался вперёд жемчужной полусферой.

Из сундука пахнуло плесенью и сыростью, охотница вытащила из него свёрнутую мантию из выделанной кожи и меха. Мантия была явно великовата для Джейн, но ничего другого гостеприимные межкровницы предложить не могли. Побираться по семьям с маленькими детьми они не собирались. Впрочем, если бы и пошли они на такую дерзость, их бы не поняли: забота о лишнем рте, свалившемся невесть откуда, не воодушевила бы местных на благородные свершения. Они бы покрутили пальцем у виска, прознав о желании Смоли оставить девочку в общине до дня, благоприятного для её переправы куда-нибудь.

– Постой-ка, – схватив неожиданно резвую и проворную для своего состояния Джейн под руку, Пурга притянула её к себе и озабоченно оглядела со всех сторон, цыкая с заметной укоризной и порыкивая на бледность исцарапанной кожи. – Одеться тебе надо. Не уверена, что лекари захотят тратить на тебя свои отвары.

Йенифер покривила губы в жалком отблеске оскала. Затуманенный болью месяц воссиял на её обожжённых ветром устах. Она набрала сдавленными лёгкими воздух, чтобы крикнуть, во всеуслышанье заявить, что по доброй воле ни за что не вкусила бы она отраву, прозванную здесь лекарственным настоем, но смолчала, ощутив саднящую боль на корне языка. Из щели приоткрытых губ прозрачной слизью вырвался влажный кашель. И был он не столько бурлящим гоготом простуды, сколько предостережением: молчи и делай то, что тебе велено. Смахнув густую слюну с нижней губы, Джейн повернулась к женщинам спиной и развела руки в стороны. Мятая, затёртая до дыр сорочка повисла на ней, как на пугале, заметно истрепавшись: она растянулась, из-за чего боле не облегала талию. Просто висела на плечах, будто на деревянной перекладине.

Принюхавшись к запаху сырого мяса, исходящего от Пурги, Джейн поджала губы, поддавшись недоверию, однако руки в пожранные молью рукава продела. В слежавшемся мехе, клочками раскинувшемуся по всей длине мантии, копошились полупрозрачные, молочно-белые личинки, уцелевшие в кладке яичных бисеринок, не успевших осыпаться пылью. Джейн открыла рот, но громкий визг не сорвался с кончика её языка, а кубарем покатился обратно, в разожжённый очаг ярости и печали. Глупо было ей, девочке, утратившей веру во что-то, кроме мести, страшиться никчёмных насекомых, питающихся плодами чужих трудов, как падалью.

Моль была вредна, такими же вредителями, ищущими блага в горестях других, оказались люди. Джейн стряхнула лениво шевелящуюся дрянь со своего рукава. Белые шарики влажным холодком остались на подушечках её пальцев и тут же растёрлись, размазались липким следом по бледной коже.

Дрожащие руки упёрлись в массивную дверь, и та со скрипом, нехотя, будто бы противясь, поддалась.

Властвовал день. Солнце, поднявшееся высоко, ярым оком взирало с исцелившегося небосвода. Облака плыли сплошным потоком, сизой дымкой задевая земную твердь. Реял и гортанно сипел старый ветер, задушенный запахами жареного мяса, догоревшего костра и куриного помёта. Терпкий, чуть сладковатый душок, разбавивший свежий воздух тёплым зловонием, шлейфом стелился из птичьего обиталища, красиво исполненного в виде приземистой избёнки.