Курятник был окружён покосившимся забором с калиткой, надёжно привязанной бечёвкой к особо крепким жердям. Птицы, разодетые в белое, сероватое или рябое оперение, ворковали между собой, бегали, переваливались с лапки на лапку. Среди них, гордо задрав голову, выхаживал общипанный петух. Его плешивая грудь была выпячена колесом, а хохолок, покрытый налётом грязи и дорожной пыли, колыхался из стороны в сторону. Куры напомнили Джейн о доме. Ещё о тех временах, когда её семья жила в городе. Но их пташки, курлыкавшие на заднем дворе, разительно отличались от птиц, которых Джейн ныне разглядывала. Они были ухоженными и откормленными, куры же, принадлежавшие здешним жителям, были узницами, потрохами на ножках. Стало понятно, что на зиму их никто не укрывал в своих домах. Никто не помогал им пережить наступающие морозы и зверские холода, ибо они съедались до первых зимних дней как прикуска, несущественное лакомство. Судя по одеждам местного населения, их манере держаться и говорить, все они охотились на крупную дичь. Охота кормила их, охота была их главным ремеслом. Йенифер вспомнила своего отца.
Её замёрзшие ладони сжались в попытке удержать невидимое ружьё. Шаг, ещё один. Теперь не Вальтер, а его дочь стреляла в тощую, недавно разродившуюся олениху. И этой оленихой было человечество во всей его омерзительной целостности. Человечество, поправшее идеалы правосудия.
Приблизившись к курятнику, Джейн всмотрелась в красные глаза петуха, замершего в аккурат перед ней. Нездорово влажные, испещрённые сосудами бусины глядели на неё сердито и грозно. Чёрные зрачки, иглой выбитые в пылких рубинах, не двигались. Промозглый ветер трепал щетину, порослью раскинувшуюся над верхним веком птицы. Из-за этого казалось, что петух хмурил брови, с опаской и нескрываемой злобой глядя на девочку снизу вверх.
Джейн попятилась, тряхнула головой. Её тело пробрала дрожь. Петух чинно прошёл мимо, и на его розово-бледных ногах сверкнули окровавленные шпоры. Йенифер брезгливо фыркнула и наморщила лоб: она поняла, почему на буроватых крыльях недоставало перьев. Возможно, в птичьей обители не так давно расхаживал ещё один самец.
Позади раздались шаркающие шаги. Ветер, залихватски играя с мехом на плешивом лисьем хвосте, проносился мимо. Ощутив в пропахшем помётом воздухе иной запах, который можно было описать как замшелую сырость, Джейн обернулась и встретилась взглядом с древней шаманкой, держащей истерзанные уши востро. Кисточки на их концах посерели и растрепались. В седых прядях, блёкло мерцающих теплотой угасших солнц, гуляло промозглое дуновение, отчего ржавые локоны, занесённые инеем, ползали и дёргались, словно красноглазые, обделённые цветом змеи. Старушечье лицо, в подбородке и скулах возымевшее дряблость, не было сокрыто маской из волчьего черепа. Морщины, глубокими трещинами протянутые от уголков губ и зениц, разглаживались и собирались гармонью, когда Зарница проявляла хоть какую-то эмоцию, отличную от умиротворённого безразличия, врезавшегося в восковое лицо. Минули годы, пожравшие красоту и прелесть её плоти, и впереди ждала лишь чёрная, беспросветная бездна, к которой шаманка приближалась без волнения и страха. Чинно, как пава с простреленной голенью, шла она в объятия смерти, творя благие и не очень дела, покуда ей была дана возможность.
Тропа, ведущая вглубь деревни, была широкой, но бугристой: землю здесь предали огню, дабы трава не проклёвывалась из семян по весне с прежней скоростью и упорством, а после жизнь, заключённая в курчавые ростки, и вовсе иссякла. Дорогу исходили вдоль и поперёк, за долгие годы местные жители стёрли плодородный слой почвы своими ступнями, затоптали жалкие остатки изумрудной первозданности и обжились, понаставив вокруг загубленного лесного пятачка косые и скрипучие хибары, зловеще изукрашенные костями и хрящами убитых на охоте животных. Крыши деревянных изб довершали не охлупни, искусно вырезанные из неотёсанных брёвен, а черепа, которые пожелтели от времени и ныне походили на глиняные слепки.
Остекленевшие зеницы, отдавшие ненасытному свету последний блик угасающей жизни, доставали из глазниц варварски и дико: вокруг червоточин, клубящихся непроглядной тьмой даже в разгар ясного дня, лоскутками висела плоть, припорошённая пылью. Где-то она совсем засохла и перетёрлась в труху, где-то была ещё свежей и алела кровавой тиной в жёлтом сиянии дневного светила, испепеляющего неприглядные останки своей волей.
Один череп запомнился Джейн больше прочих: когда-то давно он принадлежал величественному оленю с рогами, размах которых поражал воображение. Даже теперь корона, природой водружённая на его голову, вселяла благоговейный трепет в чувственное сердце. Красота и изящество, загубленные лезвием топора, что клином вошло меж шейных позвонков, притягивали восхищённый взор. Нижней челюсти у черепа не было – видимо, во время обжига и очистки хрящи, удерживавшие её на месте, потрескались и раскололись на мелкие кусочки. Массивные зубы, предназначенные для пережёвывания сочной травы и жёстких кореньев, бурым, почти что бронзовым частоколом торчали по бокам. Злато полуденного солнца играло на раскидистых, ветвистых рогах янтарными всполохами, складывалось мозаикой, медным блеском преломляясь к глубоким дырам ноздрей и глазниц. Мёдом струился свет уходящей теплыни, просачивался в трещины старых костей и густел внутри, сворачиваясь незримой, ничем не пахнущей смолой.
В безднах, чернеющих по обе стороны от покатой переносицы, ворохом лежала сухая трава и солома, перемешанная с короткими хворостинками. По треснутому краю пустых глазниц редкой россыпью желтела опавшая хвоя. Будучи символом смерти, череп стал оплотом жизни в безрадостном селении позабытого всеми народца. В исполненных мглой провалах гнездились клесты: они готовились к зимовке и дальнейшему уходу за птенцами, которые проклёвывались из яиц в холодные февральские дни.
Птички, выделяющиеся на фоне извечного сумрака ярким оперением оранжево-красного цвета, удивили Джейн. Она смотрела, как они вились вокруг голого черепа, нанизанного на кол посреди отсыревшей крыши, и не понимала, как животные, чуткие к зловонию смерти, уживались бок о бок с духом погибели. Проказливая мордочка клеста, держащего в перекрещенном клюве тонкую ветвь, привлекла внимание Джейн, и та заворожённо вгляделась в черноту оленьего черепа, попытавшись высмотреть в ней пташек, которые явились хриплыми отголосками задушенной надежды. Знаком того, что и на самом дне был виден рассвет, брезжащий за тёмным перепутьем.
– Так много черепов, – прошептала Джейн, подхваченная чинным ходом процессии. Держа Смоль за мозолистую ладонь, она шла рядом с ней почти что вприпрыжку, не поспевая за широким шагом.
Бездны, разверзшиеся на месте больших доверчивых очей, пристально наблюдали за потоком энергий, что текли в жилах смертных. Душистое марево плотского жара изо дня в день проносилось по пустынным улицам, минуя замшелые кости, которые неусыпно блюли порядок среди живых, не позволяя тем переступить тончайшую грань двух ипостасей мироздания и нарушить покой мёртвых.
– Стражи это, – пояснила Пурга, нагнав ковыляющую Зарницу, и улыбнулась. Она по-детский пританцовывала, кружилась, кутаясь в развевающуюся накидку, блестела острыми клыками, позволяя ветру ерошить белоснежную шерсть на кончике хвоста и волчьих ушах. – Дремлют, обещая пробудиться в момент опасности. Да не защищают они нас, лишь предостерегают, – Пурга тряхнула белой головой, и серебристая прядь упала на её прозрачные, будто бы выжженные хворью глаза. – Защитники у нас другие.
Кривой посох, кверху расщеплённый на три колышка, взмыл в воздух, крепко зажатый в жилистой руке, посеревшей, как лист пергамента. Набалдашником клюки, формой своей напоминающим куриную лапу, шаманка огрела свою послушницу по макушке. Несильно, но ощутимо. Пурга недовольно запричитала, потёрла ушибленную голову и воззрилась на Зарницу с гневной обидой в белёсых очах, однако та лишь покривила сухие губы в назидательной ухмылке.
– Уж больно много ты болтаешь, – пробормотала старушонка, сгорбившаяся под тяжестью времени. Её согбенная спина под плотной накидкой была выгнута заметным бугром, и Джейн не верилось, что полчаса назад эта хилая женщина возвышалась над ней высокой горой, для своего почтенного возраста держась прямо и необычайно уверенно.
