Стойкость, порой закрадывающаяся в древнее тело, внушала уважение. Нельзя было не восхититься мощью, оставшейся в зыбких морщинах и тощих руках.

– С каких пор мы умалчиваем о нашей вере? – расстроенно спросила Пурга и почесала себя за ухом. Она замедлилась, вторую руку опустила в карман бесформенного одеяния и хрипло кашлянула, чтобы обратить на себя внимание.

Смоль дёрнула Джейн на себя, прижала щекой к своему животу и закрыла ладонью её остроконечное ушко, мёрзнущее на промозглом ветру. Межкровнице показалось, что шутливая беседа грозилась прерваться яростной бранью. Она хоть и относилась к найденной девочке скорее со снисхождением и жалостью, нежели с заботой, но понимала, что в её возрасте сама не захотела бы слышать нечто подобное. Пурга же ругалась со смаком, и зачастую ничто не могло удержать её от грязного красноречия: ни чужой статус, ни чужие годы.

– Не о том ты сейчас думаешь, – спокойно отозвалась Зарница и ткнула Пургу локтем в бок.

Смоль выдохнула, отстранила Джейн от себя, вновь грубовато схватившись за её руку, и продолжила идти, особо не вникая в трёп шаманки и беспочвенные возмущения Пурги. Они любили поспорить.

Смоль же была далека от мирского шума. Лесная тишь была ей ближе пустых речей. Устремив взгляд вперёд, она отрешилась, пропала в глуши своих размышлений. И Джейн не смела её тревожить, ибо сама была увлечена своими мыслями, не горя желанием общаться с кем-либо. Да, она задавала вопросы из необоримого любопытства и жаждала получить на них ответы, но при этом уповала на то, чтобы короткая беседа не вылилась в допрос.

– Подумай своей черепушкой. Крохе сейчас не до наших россказней, – Зарница коснулась узловатыми пальцами плеча раздосадованной Пурги, затем ласково, по-матерински потрепала её по белым волосам. – Если придёт время и будет она в ясном сознании, ты поведаешь ей то, на что имеешь право.

Заговорщически сощуренные глаза ведуньи к зрачкам вспыхнули алым.

– Но до тех пор будь добра молчать. Голову ломит от твоих трелей, – Зарница поморщилась и махнула на охотницу рукой, продолжив плестись впереди и переваливаться с ноги на ногу, как гусыня, идущая во главе серых птенцов.

Оторвав потерянный взор от лицезрения серых, замутнённых витающей в воздухе пылью далей, Джейн присмотрелась к остальным жителям деревни, смиренно влачащим своё бренное существование в кольце трухлявых домов и покосившихся заборов.

До ушей донеслись рассерженные возгласы на диковинном языке, состоящем не из слов, а из рычащих звуков, зубного скрежета и завываний. Прогнивший порог невзрачной избы переступил босоногий мальчик, прижимающий к груди мяч из свиного мочевого пузыря, надутого и завязанного бечёвкой. На руках местного сорванца кривыми лезвиями сверкали когти, будто бы специально заточенные ножом. Его худые кисти были не по годам крепкими, под смуглой кожей тянулись, сплетаясь друг с другом, вздувшиеся вены. До самых плеч руки его были жилистыми и сухощавыми, будто бы старческими, несмотря на молодость, цветущую в тощем теле. Мальчик о чём-то горячо спорил со своей сестрой. Джейн показалось, что они не поделили уродливый мяч, который марал от рождения тронутые загаром ладони какой-то маслянистой жидкостью.

Дети – что мальчик, что девочка – были одеты в длинные платья из жёсткой льняной ткани. Воротники домашних одеяний были отделаны мехом, щекочущим подбородок, лоснящиеся подолы были изодраны и покрыты грязью. Носиться по двору и играть с мячом в таких одеждах было затруднительно, однако, присмотревшись, Джейн увидела на тёмных тканях не только засохшую слякоть, но и бурые пятна крови, глубоко впитавшиеся в полотно. Обозлённый юноша сверкал зелёными, пылающими скверной глазами. Он бросил мяч в дом, услышав хриплый возглас матери – видимо, она не позволяла отроку и отроковице резвиться в платьях. Наверное, то были вовсе не прогулочные платья, а ночные сорочки, предназначенные для сна.

К горлу подступил ком. Страшно было представить, как выглядели повседневные одеяния этих детей.

Внезапно из-за двери показалась ужасная морда, искажённая предсмертной агонией. Наружу выглянул отец семейства, скрывающий своё лицо под маской. Но то было не просто маскарадное украшение, вырезанное из дерева или бумаги, а череп непонятного животного, обтянутый истлевшей, присохшей к костям плотью. Дети были спешно загнаны внутрь, и дверь с оглушительным грохотом захлопнулась.

– Не обращай внимания, – спокойно попросила Смоль, почувствовав, как вспотела детская ладошка, доверительно вложенная в её руку. – У нас не все такие.

Джейн промолчала. Ей запомнился взгляд того странного существа, вышедшего из тени своего обиталища. Дикий, невыразимо голодный взор, выражающий жажду крови и плоти, вперился в худое девичье тело. Сделалось дурно: неужели кто-то из здешних жителей не чурался набрасываться на собратьев и пожирать их?

Думы о жертвоприношениях, закравшиеся в уставшую голову, оборвал тревожный шум, похожий на мелодию, играемую безумным музыкантом. Она варварски скрипела звуками, ржавый инструмент чеканил их, отбивая размеренный ритм.

Слышался бой кузнечного молота. Звенела наковальня, с присвистом дышали меха, сжимаемые натруженными руками. Медная кожа кудесника, превратившего жёсткий металл в пластичную и податливую материю, блестела от пота, как бронзовая статуя, усеянная каплями дождя в непогожий денёк. Кузнец выглядел как обычный ремесленник, с любовью и трепетом относящийся к своему делу. Его лик не обрамляла разинутая пасть заблаговременно умерщвлённого зверя, только бусы из костей, несколько раз обёрнутые вокруг широкой шеи, выдавали в нём приверженца местных традиций. В остальном же от простого человека его отличали высокие, сужающиеся к кисточкам уши, напоминающие не то волчьи, не то упырьи – за всю свою жизнь Джейн лишь единожды видела летучую мышь, и знакомство с крылатым созданием впечатлило её не в самом хорошем смысле этого слова. Она была уверена, что в творце, кующем оружия и доспехи, не было ничего от визгливой твари, но его уши были словно насильно вытянуты. Рубцы, оставленные огнём по самой их кромке, наталкивали на мысль о странных ритуалах, возможно, ставших причиной такой необычной формы. Хвост, просунутый в прорезь штанов, которые раздутыми штанинами напоминали шаровары, не был длинным. Он загибался кверху аккуратным рогаликом, как собачий, и слегка облезал в том месте, где ткань постоянно тёрлась о шерсть. Штанины надувались пузырями, когда ветер подхватывал их округлые края, и однотонными колокольчиками колыхались, подстёгнутые прохладным дуновением.

Кузнечная мастерская оплотом зноя и полыхающей силы раскинулась позади коренастой фигуры, звенящей сталью воспетых в металле мышц. И была эта картина некоей добродетелью, оазисом здравомыслия, раскинувшимся в пустыне фанатичного безумства.

Однажды Джейн видела, как какой-то широкий мужчина с чёрной бородой отбивал меч. Или копьё, она уж точно не могла припомнить. И теперь, обнаружив осколок прошлой жизни здесь, в хищной долине, она ощутила странный душевный трепет, вклинившийся в грудину. Осознание, что о прожитых мгновениях надлежало позабыть, ибо не суждено им было повториться как прежде, в семейном кругу, сокрушало волю.

Стих стук молота о наковальню. Но благоговейная и желанная тишина не торопилась вступить в свои законные владения. С осиянного солнцем престола её свергли бодрые песнопения женщин, рассевшихся вокруг догоревшего костра: в центре округлой площадки, ограниченной брёвнами, торчали колышки, которые обуглились, разложились на пепел и угли. Томное многоголосие наполняло жжёный воздух жизнью; сонмом из покрикиваний, завываний и натужного оханья разбивалось о камни и пыль затёртых башмаками дорог.

Во главе дев, затянувших тоскливую песнь, сидела женщина с оплечьем из белого меха, прекраснее которого Джейн ничего доныне не видела. Обернувшись вокруг манкой, словно фарфоровой шеи, оно блестело янтарём, затерявшимся среди снежных ворсинок. И она, та, на чьих плечах лежал искристый пух, покачивалась, задавая общий ритм, и глядела из-под прикрытых век на кострище пред собой синими глазами. Её зеницы запали в череп заледеневшими озёрами, и в их глубинах переливалась бирюза.