Поэтому, видя, как градины пота катились по вискам измождённого Вальтера, как забились его мышцы, раз теперь вздрагивали и пульсировали, как часто вздымалась его крепкая грудь, Сесилия бросилась к нему, рухнула на колени и обняла за шею. В бесплодной попытке сохранить самообладание, она утратила контроль над эмоциями и зарыдала, горячо и сбивчиво шепча мужу на ухо, чтобы Джейн, не понимавшая ровным счётом ничего, не слышала:

– Опять? Но ты ведь говорил, что всё кончено, что нас оставят в покое.

Сесилия прижалась к Вальтеру, холодным носом уткнулась в его раскалённую докрасна щёку, и он готов был поспорить, что чувствует, как кровоточащее сердце рвётся прочь из мягкой груди.

– Решение короля неоспоримо, так почему же они до сих пор… – эльфийка вдохнула свинцовый, напитавшийся болезненной тяжестью воздух и всхлипнула. – …Словно бы… У них есть… Личные счёты, – продолжала она, перемежая слова с глухими, едва различимыми стонами, которые грозились перейти в неудержимые рыдания.

Дыхание Сесилии участилось. Оно обжигало и её губы, и губы её супруга, к которым она прильнула в отчаянном, будто прощальном поцелуе. Горько и горестно.

– Нет, – зашипел Вальтер, отрезвляюще крепко впившись пальцами в покатые плечи жены. Он заглянул в плачущие росой изумруды, покривился, различив в них отражение своего осунувшегося, до неприличия скорбного лица, и стиснул зубы.

Ясность ума постепенно начала возвращаться, вытесняя животный ужас.

– Нет, никто не идёт, – сказал он уже громче и покосился глазами, угадывающимися к зрачку червонным, на дочь, застывшую, будто зайчонок, настигнутый охотником. – Я… Всего-то поморку видел. Разволновался.

– Всего-то? – переспросила его Сесилия, резко отпрянув. – Всего-то?!

Она впилась в Вальтера острым, по-змеиному жгучим взглядом, и свежая зелень её глаз потемнела, поросла лазурным мхом и затянулась болотной тиной.

На Вальтера воззрилась ярость самого леса, в ней он различил и ливни, смывающие посевы с лица земли, и грозы, разящие вершины исполинских елей. Его милая и ласковая Сесилия обернулась непреклонной воительницей: черты её лица истончились и заострились, подобно взору; очи, воспылавшие зелёным пламенем скверны, стали тлеющими угольками той первозданной мощи, что томилась внутри хрупкого тела. Сесилия собрала золотистые волосы, завела толстые пряди за длинные уши, с достоинством и помпезным высокомерием обнажив перья их выразительных кончиков.

Вальтер засмотрелся. В гневе Сесилия была по-особенному красива, и казалось, что её устами говорила сама природа, озлобившаяся на неотёсанного человека.

– Ну… – он зарылся грубыми пальцами в мягкие волосы, отдающие ржаной зрелостью, слегка натянул их, оставив на жёлтых прядях крупицы засохшей грязи. И он подумать не мог, что Сесилия перехватит его потную, серую от пыли ладонь и прижмётся к ней белой щекой.

На нежной, словно фарфоровой коже остался тёмный отпечаток, но никого из них это не волновало.

– По сравнению с твоими предположениями… Да, всего-то, – Вальтер взглянул на свою дочь.

Джейн, прижимающая руки к груди, с заворожённым непониманием смотрела на него, боясь сдвинуться с места. И думалось ей, что один шаг способен разрушить ту атмосферу родительской любви, что внезапно воцарилась в их хрупком, карточном домике.

Но Сесилия поманила её рукой, и Джейн, тянущаяся к родителям всей своей душой, повиновалась. Она нерешительно ступила вперёд и, поняв, что ничего дурного не происходит, подбежала к своей матери, припала к её груди и крепко обняла. Вальтер широко развёл руки в стороны, после чего сгрёб своих домочадцев в охапку. Жену он придерживал за талию, а дочь гладил по голове, и его сердце, чёрствое, покрытое кровью и копотью сердце, щемило от всхлипов, вырывающихся из детской груди.

День, согретый последними поцелуями тёплых времён, прошёл мимо них. И все они пребывали в раздумьях, внемля своим неведомым никому мыслям в почтенном безмолвии. Шли часы, и небо меняло цвет с синего на жёлто-оранжевый, слегка красноватый, и думы, всё же объединённые тоской по семейному счастью и спокойствию, отступали, высвобождая разум из посмертных объятий – их пальцы, непропорционально длинные и ледяные, когтями впившиеся в сознание, ослабили хватку, оставив в рассудке бреши, в душе – гнетущий морозец утраты и призрачную, но оттого глумливую надежду, которая лишь рвала внутренний свет да заполняла пустоты, оставшиеся после вскрытия душевных язв.

И Сесилия, и Вальтер, и их дочь – каждого изувечила жестокая длань Судьбы, представшей любезной девой в самом начале, старухой – в середине, Смертью – к самому концу того пути, которым шли они вместе, кочуя с места на место, как неприкаянные, и прячась корабельными крысами в тёмных и неприметных углах насквозь прогнившего мира. Этот мир, пропитавшийся смрадом тухлятины и зловонием сырости, не стал бы приветлив и милостив, как бы ни пытались они выбраться из порочного круга страхов, преследований и оскорблений. Вальтер, в отличие от Сесилии, уповающей на снисхождение вертлявой бытности, знал, что всё предрешено, но всячески отрицал это, поддерживая ломкую иллюзию. Его стойкость была напускной, блажью, которой он внушал уверенность в сердца своих близких. Он заклинал других не сдаваться, а сам уже несколько лет кряду видел во снах три гроба, опущенных в единую, очень широкую и глубокую яму: две длинные коробки, наспех сколоченные из старых досок, и ещё одна поменьше.

Такой исход, кажущийся неотвратимым, пугал Вальтера, однако поистине сильно стращало его бессилие. То, что он мог лишь отсрочить гибель, а не предотвратить её.

Думалось, что скорая кончина была неизбежной, как наступление вечера, ночи и утра. Как смена времён года, снова и снова уносящая тоску по знойным летним денькам в жухлую осень и холодную зиму. Единственным просветом в чёрных терниях жизни была весна, соловьём летящая в первые числа марта.

Вечерело. Небеса, золочённые лучами заходящего солнца, полоснул острым лезвием липкий морозец ночи, и заря, точно кровь, расплескалась в синей вышине, потекла алыми струями, пропитывая ватные, словно сахарные облака, которые тут же таяли, растопленные теплотой красного цвета. Багрянец, всегда спокойный и убаюкивающий, колыхался алым знаменем предостережения. В зареве, будто бы сотканном из мелких бусин граната, звенел неясный гнёт, потрескивал зловещей тишиной и кричал десятками голосов птиц, пробудившихся от дневного сна. Пернатая тень надрывно гаркнула и воспарила ввысь, пронеслась чёрным силуэтом, затмив тёмными крыльями жёлто-оранжевое солнце, и чернильным пятном растеклась по живописному холсту неба, сгущая мрачные краски.

Померк багрянец, занимающаяся заря выцвела, и ночь укрыла всё своим крылом. Луна заиграла серебром на её смоляных, искрящихся мраком перьях. И было вокруг до того тихо, что мир, беспечный в своей дремоте, стал походить на погост или жертвенник, на частоколе которого день ото дня появлялось всё больше голов, ибо с наступлением ночи непременно обрывались жизни тех, кому было суждено заснуть и не проснуться. Однако, несмотря на поздний час, люди этой ночью не торопились провалиться в сон. Столица, окружённая скромными деревеньками и чащей, готовилась к празднеству и гуляньям. Она заводила песнь устами бардов, подобострастно ухмылялась губами чиновничьих краснобаев, танцевала, отбивая ритм начищенными каблуками разномастных плясунов.

Не спали и жильцы одинокой избы, объятой лесом. Золотистым отблеском забрезжил свет, мерцая в её оконце. Ветер оголтело налетел на деревянную раму и, ведомый желанием задуть пламя свечи, ударился, разбился о стекло, подобно мотыльку, убившемуся в тщетной попытке дорваться до манящего сияния.

Сесилия, грациозно кружась, отбрасывала тень, волшебно изгибающуюся на бревенчатых стенах. Она взмахивала руками, и вещи, которые были ей необходимы, взмывали в воздух, парили вокруг неё, как бабочки, привлечённые сладким нектаром. Надломанный гребешок расчёсывал густые пряди; мягкий пушок, покрытый мелкой пыльцой ракушечного цвета, пудрил бледные щёки, ласково и осторожно размазывая румяна по нежной коже; аль наносилась на розоватые губы плавными мазками, и сарафан, приготовленный для торжества, искрился в языках пламени. Расшитый, изукрашенный каменьями, он напоминал лоскут звёздного неба, аккуратно вырезанный из бескрайнего полотна.