Тошнота подступила к горлу, ударилась о верхнее нёбо сильным позывом, который удалось сдержать, и рухнула обратно в брюхо, омыв вспотевшее тело ужасом неприятной встречи, чудовищного зрелища, лицезреть которое Вальтер не хотел.

Заскрипела, застонала мерзкая образина, медленно поворачивая голову, покрытую колючими наростами, на испуганного человека.

Вальтер судорожно провёл языком по нижней губе, вцепился обеими руками в верное ружьё, бесполезное в схватке с нечестивой дрянью.

Брань сорвалась с пересохших уст, распалила в груди яростный очаг, заставив опомниться. Вальтер сделал назад ещё один шаг, устремив взгляд вниз, да оступился, покачнулся и невольно посмотрел на смердящее гнилью отродье. Череп, худо-бедно обтянутый истончившейся кожей, воззрился на него в ответ, словно висельник выпучив чёрные, сочащиеся смоляным гноем глаза.

Живот скрутило сильнейшим спазмом, Вальтер устоял лишь благодаря усилию воли. Он мысленно ругал себя последними словами, поносил на чём свет стоит, ибо угораздило же его, глупца этакого, на помарь наткнуться.

И была она одной из тварей, своих сородичей, испокон веков живущих в лесных чащах. Редко помари, в народе прозванные морками-сказительницами, прятались за личиной древа, отличного от берёзы. И назывались существа, уподоблённые чёрно-белому деревцу, берёзницами. Их бледные силуэты были такими тонкими, что их легко можно было спутать со стволом берёзы, одиноко раскинувшей ветви среди могучих дубов или мрачных елей. Ходило среди людей поверье, мол, увидишь единственную берёзку, каким-то чудом выросшую, например, в ельнике, – жди беды. Не дерево это, а помарь, поникшая головой. Тёмно-зелёные волосы берёзниц длинными прядями ниспадали на впалую грудь и худущий живот, стелились по белоснежной коже, свисая до тощих колен. Руки такой помари, как и у всех прочих, были раскинуты в стороны, подняты вверх и сокрыты прядями жидких волос, которые изумрудными нитями опутывали невообразимо длинные и худые конечности, похожие на ветви.

Белёсое тело помари почти не отличалось от берёзовой коры, даром что чёрные пятна были вовсе не узорами, нарисованными природой на изящном стволе, а гноящимися струпьями и язвами, болезненной россыпью зияющими на истощённом теле.

Бывали и другие помари – жилистые, с зелёными паклями, похожими на кленовую или дубовую крону; волосатые и колючие, как вековечная ель. Вальтеру как раз не посчастливилось встретиться с ельницей – обитательницей хвойного леса и вырожденной дщерью колючих древ. Её пальцы, оканчивающиеся острыми когтями, отходили от худых кистей, словно прутья, и иногда сжимались, замшелыми костями поскрипывая в тон заунывной песне ветра и шелестящему хору других деревьев.

В день, когда Вальтер, прогуливаясь по лесу, увидел морку-берёзницу, скончался его отец. И теперь в кудлатое темечко ввинчивалось скверное знание: «Помари передвигаются на четвереньках, иногда ползком, после чего, заприметив человека, вытягиваются и замирают. Сказания гласят, что они делают это не из желания напасть, но из страха. Они боятся людей, а люди боятся их. Морки не нападают первыми, однако их появление служит дурным предзнаменованием: город настигнет засуха, в деревне случится неурожай, в доме кто-то заболеет или умрёт».

В своё время слышал Вальтер байки о том, что после визита древесной девы вымирали целые селения, да не верил. До тех пор, пока сам не потерял близкого человека, гибель которого была предсказана появлением уродливой страдалицы.

Сжигаемый чернотой бездонных глазниц, Вальтер вновь смачно и громко выругался, надеясь избавиться от наваждения, но помарь никуда не делась. Она была реальна. Не проклятая и не заколдованная, она, как многочисленные её сестрицы да редкие братья, была. Была с тех самых пор, как мир себя помнил. Жила в лесу и своей зловещей фигурой предостерегала: что-то произойдёт.

Что-то нехорошее.

Вальтера скрутил пробирающий до костей озноб, он согнулся пополам и вытошнил завтрак, извергнув маслянистую желчь на траву и свои ботинки. Низ живота вновь сковало острой, режущей судорогой, но мужчина полностью опустошил себя, вывернул наизнанку, отчего сплёвывать ему было нечего. Нутро его попросту содрогалось, заходясь в частых спазмах. Припадок ослабил свою хватку, стоило Вальтеру разогнуться, однако факт того, что злосчастная помарь никуда не делась, опять помутил рассудок и тараном ударил под дых. Не помня себя от волнения, Вальтер сорвался с места, подняв клуб пыли, и побежал, бросив добычу, ради которой рвал спину.

Он бежал, подволакивая больную ногу, и не чувствовал боли, раздирающей одеревеневшие мышцы. Он бежал, думая о своей семье, о том, что их настигла беда и по возвращении его встретит не спокойный голос жены, не радостный смех дочурки, а гробовое молчание, кладбищенская тишь. Он бежал, спотыкаясь и едва не падая; захлёбывался морозным воздухом, но не смел останавливаться.

Чёрные глазницы, в которых калейдоскопом тёмных оттенков вились искры и потрескивающий алью тлен, смотрели Вальтеру вслед до тех пор, пока его фигура не скрылась из виду, не затерялась среди высоких настоящих деревьев.

С оглушительным хрустом опустил тонкий силуэт свои руки, присел на корточки и, ощетинив иглы, коими была усеяна согбенная спина, плечи, загривок и темя, на четвереньках заковылял в тенистую чащу, похрюкивая и порыкивая, как голодный хряк. Хорошо, что Вальтер не слышал этих звуков и не видел, как помарь кривила свою челюсть, издавая отвратительный рёв, иначе он непременно вытошнил бы свои кишки.

Когда на горизонте замаячила избёнка, со всех сторон окружённая подступающей тьмой зловещего леса, Вальтер уже не шёл, а полз на карачках, иногда приподнимаясь, чтобы сделать пару шагов вразвалочку и снова упасть. Он был напуган и бледен, руки его тряслись. Вальтер не мог унять ни беспокойства, ни страха – что-то произойдёт. Что-то плохое. Что, если это «что-то» уже произошло?

Взобравшись на крыльцо, он поднялся, тяжело переставляя закоченевшие ноги. Его ладонь, скользкая от пота, легла на ручку, надавила на неё. Дверь поддалась, отворилась с негромким скрипом. Секунду не происходило ничего. За эту секунду Вальтер успел попрощаться со смыслом своей жизни.

– Папа пришёл!

Тревога схлынула, оставив после себя невосполнимую пустоту. Внутренний стержень, удерживающий мужчину на ногах, переломился надвое. Вальтер сполз по двери, осел на пол и совершенно обессилел, глядя на свою милую дочь и дорогую жену глазами, стеклянными от страха и слёз облегчения. Его лицо застыло невыразительной маской, бледностью напомнившей посмертную. Губы слиплись, будто расплавленный воск, вытянулись в дрожащую ленту, исполосованную шрамами выдранных нитей. Дышал Вальтер судорожно, сердце его билось часто, ибо выскочил он из дверного проёма, как чёрт из табакерки. Охотник, сыгравший роль жертвы, был неотличим от нечистого духа или подземного обитателя: волосы растрепались и прилипли ко взмокшему, горящему солёными каплями лбу; кадык резко скользил по шее вверх, натягивая побелевшую кожу с синеватыми сплетениями вен, и грузно опадал вдогонку очередному глотку, не менее тяжёлому, чем новое движение угловатого хряща; напряжённую шею сплошь усыпало прозрачными жемчужинами, которые мерцали горячечно и холодно, будто не было в них боле жизни, один лишь страх нашёл в них своё место да так и остался внутри уродливым оттиском.

Сесилия утратила дар речи. Она безмолвно смотрела на Вальтера, застыв прекрасным изваянием опечаленной девы, и боязливо выставила ногу вперёд, чтобы шагнуть. Её тело одеревенело, налилось оловом. Сердце громко ухнуло в груди и замедлило свой ход, подобно старым часам, механизм которых насквозь проржавел.

Единожды Сесилия видела своего мужа таким напуганным и встревоженным. В тот день их дом намеревались предать огню. Подло, молчком, под покровом ночной тиши. Каким-то чудом Вальтер прознал о злых умыслах, которые готовили воплотить в жизнь немыслимой казнью, помог жене и дочери собраться, а затем бежать. Многое претерпели они, слоняясь по ночлежкам, кочуя из города в город, однако душегубы, раззадоренные и рассерженные строптивостью своей добычи, всё не унимались. Прилипли, как банный лист, и следовали по пятам.