Длинные уши дёрнулись. Их боле не облизывал наглый холод, не тревожил глумливым шёпотом ветер. Так почему же качались сухие, безжизненные палки, усеянные редкими иглами жёлчно-бурого цвета?

Несмело подступив к странному дереву, Дженифер приложила ладонь к его шершавой коре, вывела на ней пальцами узоры, очертив глубокие щербины и полосы, испещрившие тонковатый ствол. Плотные чешуйки, защищавшие уязвимую древесную плоть, были сомкнуты частыми рядами, которые наслаивались друг на друга, словно кольчужные кольца. И ствол будто дышал под детской ладошкой, содрогался. Пристальное внимание не разрушило хрупкую иллюзию, природу коей Джейн так и не смогла понять. Долго смотрела она вверх, изучая кривые несуразные ветви, поражённые хвойным лишаем, и хмурила брови, подмечая черты, ели не свойственные: большое дупло червоточиной зияло ближе к верхушке. Несмотря на полуденный свет, охрой разлитый по лесной чаще, оно было необычайно черно, и эта тьма, клубящаяся в бездонной дыре, поглощала солнечные лучи, не позволяя им выхватить из тени очертания того, что, судя по всему, сидело внутри и не хотело показываться.

– Чудная ёлка, – пролепетала Джейн и отняла от нездоровой, слоящейся коры руку. На её пальцах осталась смола, которая пахла не свежестью и хвойной горчинкой, а чем-то дурным, смрадным.

Поморщившись, Джейн спешно вытерла руку о сухую траву, окинула странное дерево брезгливым взглядом и ринулась вперёд, оставляя мрачный пролесок далеко позади. Непонятный страх набежал на брег невинной души волной ледяного наваждения, когда Джейн повернулась к ели спиной. Ей показалось, что нечто глядело ей вслед, прожигая затылок диким взором. Поддавшись безрассудному наитию, Дженифер остановилась и отдышалась лишь когда её нога ступила на первую ступень невысокого крыльца. Превозмогая липкий ужас, холодом дышащий во вспотевшую шею, обернулась она и посмотрела в темнеющий ельник, разрываемый сонмом скрипящих ветвей. Казалось, что лес наперебой покрикивал сотней разных голосов. Он сипел и хрипел одновременно, рычал, стряхивая с зелёных крон потаённый морок. Когда же вдали завели тревожную песнь птицы, перекликаясь с шумом стонущих древ, Джейн рывком отворила дверь и бросилась в сени. Уютные и сплошь залитые светом, они дарили долгожданный покой и уют.

Сесилия вновь сделалась юной: морщинки, лучами отходящие от уголков её глаз, разгладились; тускло-зелёные ореолы, окаймляющие черноту зрачков, засверкали изумрудной крошкой. Редкие крупицы серебра и золота поблёскивали в зеницах, вобравших в себя лесную свежесть и глубокое сияние малахита. Её бледные руки сжимали плечики кремового сарафана, закруглённый воротничок которого был расшит жемчужными бусинами и небольшими пурпурно-лиловыми камушками.

Лёгкая юбка надувалась колоколом, когда Сесилия кружилась, прижимая праздничное одеяние к груди. Она представляла, как танцует у костра, подставляя обнажённые щиколотки его горячему дыханию. И было так вольготно, так легко на душе, что Сесилия совсем забылась в мечтах и радости. Вальс светлой мысли увлёк её в царство нежных грёз, и явь, погрязшая в приземлённом быте, отступила, а вскоре и вовсе растворилась на периферии сознания. Разум Сесилии был открыт и чист, его кроваво-красный, исполненный жизни бутон раскрылся, и внутреннее величие, присущее эльфийскому народу, воспылало махровым маком. Притерпевшись к выходкам своего мужа, к склокам, учиняемым им, и угрюмому, болезненно апатичному нраву, Сесилия свыклась и с мыслью, что на ярмарке придётся успокаивать Джейн, защищая от ярких и громких фейерверков. Иногда пары яблок в карамели или меду было достаточно, чтобы она утёрла слёзы и тоже наслаждалась праздником.

Светлый сарафан взмахнул рукавами, обшитыми салатовой тесьмой, распушил нижнюю юбку из гладкого шёлка, по кромке которой были пущены белоснежные рюши, кокетливо выглядывающие из-под верхней накладки ракушечного цвета. Примеряя столь изящный и воздушный образ, Сесилия не думала о наступающих холодах. Торжество согревало своей атмосферой, разноцветными огнями и высокими кострами, шлейфами цветочных духов, опоясывающих дамские шеи незримыми шарфами; запахами горьких нательных масел и одеколонов, ароматом вкусной еды.

Слабенькая здоровьем, Джейн облачалась в тёплые одежды с приходом осени. Как и Вальтер, который болеть не любил, а если уж и подхватывал лёгкую простуду, так делал из этого проблему вселенского масштаба.

Из всей семьи здоровьем не была обделена только Сесилия. Зимой она нередко забывала надеть шапку или накинуть капюшон меховой накидки, спеша на встречу со странствующим торговцем или преданными подругами, бывшими рядом и в беде, и в здравии. Болела она не чаще раза-двух в год. Хотя порой Сесилии хотелось провести дни в постели с кружкой мятного чая в руке, но она не позволяла себе такой роскоши. Даже с жаром и ломотой в теле трудилась она, содержа личную обитель в чистоте и порядке. Вальтер же искренне полагал такое упорство невозможным и изнемогал, устраивая скандальные сцены, когда его просили прибраться с головной болью или закравшейся под сердце колкостью.

Дом и хозяйство всецело легли на хрупкие плечи Сесилии. Поначалу она расстраивалась, но потом поняла, что так жили и живут все женщины. Их существование, незаметное, блеклое, закрытое спинами горделивых мужчин, крутилось вокруг стирки, готовки, воспитания дочерей, которых, скорее всего, в будущем ждала такая же участь. Истину давили вместе с женскими голосами, а ведь она была проста и ясна, как белый день: весь мир держался на женщинах, на их железной воле, стойкости и силе, преуменьшаемой ошибочно и незаслуженно. Сесилия понимала, что на многое способна, сознавала и то, что сила, таящаяся в ней, в её дочери, в рыжеволосой девушке, которую однажды повстречала она в городе, в худой бедной девочке и в любой другой женщине, была сокрушительна и представляла очевидную угрозу тем, кому своеволие хозяек и тружениц было неугодно.

Сесилия вздохнула. Горько ей было осознавать, что её дражайший супруг мало чем отличался от прочих мужчин. Иногда любовь и впрямь принуждала к слепоте.

Дверь распахнулась, и на пороге показалась Джейн. Она вбежала в дом, её щёки горели матовой бронзой, которую совсем скоро сменил беспокойный румянец. Затворив дверь, девочка привалилась к ней спиной. Тяжело оседала её грудь, сдавленная тисками тёплой одежды. Взгляд ошалело бегал по комнате, а рот то открывался, то закрывался, как у рыбы, волной выброшенной на берег.

– Йенифер! Что случилось? Ты в порядке? – запричитала Сесилия, сворачивая сарафан. Она положила невесомое платьице на кровать и побежала к Джейн, которая не только была чем-то напугана, но и вернулась одна. – Где твой отец? Обещал ведь больше не пускать тебя в одиночку! Пустомеля!

Мать опустилась перед дочерью на колени, обняла её за плечи одной рукой, другой ласково погладила её горячую, согретую стремительным бегом щёку и всмотрелась в карие, заволоченные туманом недоумения глаза. Затем Сесилия прижала ладонь к аккуратному носу, пощупала его и покачала головой.

– Горячая, а нос ледяной! Да что ж это такое, – она возмущённо всплеснула руками и, поднявшись, стащила с Джейн тёплую одежонку.

– Мы олениху застрелили. Тощую, но большую-пребольшую, – просипела Джейн, шмыгая порозовевшим носом. – Папка с ней остался, решил тащить, а меня отправил.

Притихнув, она долго смотрела куда-то в сторону и кусала губы.

Сесилия насторожилась. Она прекрасно знала о твёрдом намерении Вальтера всем и вся показать свою силу, пусть того и не требовала ни одна живая душа. Она понимала, что после роковой охоты муж утонул в хандре, которая вылилась в безрассудную самоотверженность, и переживала, что с ним могло что-то произойти.

– С ним что-то стряслось? – спросила Сесилия и нахмурилась. Голос её дрогнул. – Милая, скажи мне.

– Не-е-ет, – находчиво протянула Джейн, вселяя в материнское сердце надежду. – С ним всё хорошо. Я просто… – она осеклась, зачем-то обернулась, словно боясь, что их кто-то подслушает.