Он зло хохотнул, прыснув ядом недобрых слов, и надорвал губы в сардонической улыбке смертельно больного, страдальчески прищурив глаза. Нижние веки набухли лиловым цветом усталости, над переносицей появилась умудрённая ложбинка.
В карих глазах Джейн, ласково прозванных Сесилией «спелыми вишенками», отразилось алое полотно, на котором разноцветными нитями были вышиты фигуры животных. Кровь будто звенела, тысячей розово-красных звёзд искрясь в вязком, обрётшем форму кривого пятна мареве. Чем дольше она всматривалась в лужу густого пурпура, тем сильнее становилось чувство невнятной тревоги, противно скребущейся за рёбрами помойной крысой.
Холодок проел узкую грудную клетку и врезался клином в позвоночник, скорбным морозцем обдав весь хребет. Джейн окинула взглядом застывшую морду оленихи, её приоткрытую пасть, из который вывалился и свесился набок розоватый язык. Заглянула она и в остекленевшие глаза, ещё влажные, будто живые, но уже уподобившиеся кукольным, ненастоящим зеницам. Дыра, зияющая во плоти, поражала юный ум своим чудовищным размером. На деле же отверстие от выстрела было не столь большим, но воображение искажало действительность, гиперболизируя ужас и мерзость происшедшего. Но то была их жизнь – жизнь семьи, кормящейся охотой. Джейн любила зверьё, однако любовь её была недостаточно сильной, чтобы отказаться от сытного обеда и жирного ужина.
– Я понимаю, – она ответила немного погодя и отвернулась, когда Вальтер подошёл к увесистой туше и отогнал гортанно воющего оленёнка в лесную чащу.
Обычно и самцы, и самки оленьего пастбища были слишком тяжелы, чтобы взять их на руки или взвалить на плечо. То, что удалось сразить благородное животное без особого труда, было огромной удачей, но Вальтер совсем не знал, что делать с благодатью, сошедшей на него так внезапно. Корячась вокруг недвижимого тела, приседая и хрипло покряхтывая, он ходил вокруг да около, носком ботинка пихая почившего зверя в живот.
– Вертайся домой, – выпрямившись, он прогнулся в спине до хруста и заложил ладонь за пазуху, в складки тёплой накидки.
Тяжела была человечья доля: жадность застилала глаза, лишала рассудка, а после её плоды и собрать-то не удавалось.
– Я что-нибудь придумаю. Покарячусь, на плащаницу её возложу и доволоку до дома, – Вальтер утёр градины пота, горячечно поблескивающие на лбу. – А ты иди, иди. Всё равно ничем не поможешь.
Ледяным порывом, принёсшим десяток рыжеватых листьев, ударило в загривок и лопатки, Джейн поёжилась, чувствуя, как тело под одеждой покрылось гусиной кожицей. Кожа вздулась буграми, острыми иглами топорща волосы. Ничего не оставалось, кроме как согласно кивнуть в ответ на отцовское повеление, развернуться и пойти прочь. Однако стоило Джейн сделать пару шагов, как её окликнул нежданно посерьёзневший голос:
– И это, – Вальтер прокашлялся. – С дороги не сходи, в дебри не смотри.
Джейн обернулась. Её круглое личико озадаченно вытянулось и побледнело; к надутым, обиженно поджатым губам прилип тёмный волос.
– Потеряешься ещё. Я б сам тебя отвёл, да знаю, что простудишься, если и дальше ждать меня будешь, – Вальтер повёл плечом.
В его сузившихся глазах просматривалась потаённая настороженность. Знание, коим делиться он не хотел.
Напоследок вдохнув полной грудью терпкий запах свежести, оттенённый металлическим душком, Дженифер почесала порозовевший нос, молча кивнула и знакомой тропой побежала назад, поскальзываясь на хрустящих листьях отцвётшей малины и еловых иглах, слипшихся в бурый колючий настил.
Вальтер проводил её взглядом, а потом холодно, без напускного сочувствия посмотрел на умерщвлённую точным выстрелом олениху. Молодая и тощая, ростом она была меньше своих собратьев. Дюжему охотнику не составило бы труда забросить тушу на плечо и донести до дома, но Вальтеру с его больной ногой такое было не по силам. Он бросил на землю плащ, знаменем неотвратимой победы расстелил на высушенной траве, схватился руками за окровавленное тело почившего зверя и, закряхтев натужно, аккуратно перетащил тушу на импровизированную подстилку. В нос снова ударило сильное, концентрированное зловоние смерти, настоянное на жёлчи и животном мускусе. Прорванная дробью плоть пахла горячо и остро, её запах выжигал чувствительное обоняние и травил душу, впитываясь в её почернелую подноготную.
– Сколько ж золотых я за тебя выручу, а?.. – спросил Вальтер у коченеющей оленихи и заглянул в её большие, навечно распахнутые глаза. Он усмехнулся своему отражению, чёрно-серому в такой же смоляной радужке, отхаркнул густую слюну и вновь принялся за дело.
Елейный свет солнца окрасил частокол колючих вершин в розовые и жёлтые тона. Кроны редких сосен, примешавшихся к толпе пушистых елей, шумели и покачивались, орнаментом тёмных пятен раскинувшись на синем стеклянном небе, по которому белыми перьями плыли облака. Их обронила, сбросила с длинного хвоста птица минувшего дня, неторопливо летящая в завтрашний, чтобы вскоре и грядущее обратить в прошлое.
Хрустящие, ломкие от сухости листья кустов, сбрасывающих с себя разноцветные одежды пред ликом наступающей осени, вились и порхали в воздухе, назойливо жужжали, как мухи в расцвет летней поры. Где-то в траве заиграл свою последнюю мелодию кузнечик, сморённый сонной негой приближающихся холодов. День, контрастно светлый и тёплый, смеющийся жизнью и бодростью, постепенно терял свои краски. Вместе с ним угасали крайние августовские мотивы, когда грозы были частым явлением, а вездесущую зелень покрывал глянец утренних рос.
Тихо дышала земля, дремотно шевелилась под ногами почва, укрытая жухлой травой. С умиротворёнными стонами за шиворот залетала лёгкая стужа, которая щекотала спину заиндевевшими пальцами и хваталась ими за горло. Джейн вздрогнула и потуже затянула шарфик. Она неспешно шла к своему дому, иногда подпрыгивая, пиная криво лежащие камни. Её волосы трепала уже не тёплая, немного грубая рука отца, а ветер, сплетающий гладкие пряди в завитки перекати-поля. Холодок целовал длинные уши, чуть покалывал щёки, но золотые блики дневного светила гнали морозец прочь. Это противоборство теплыни и промозглости раззадорило Джейн настолько, что она закружилась, раскинув руки, и принялась бормотать какую-то детскую песенку «…о Солнце, Ветре и Воде…». На словах «Солнечный лучик с неба упал, угодил в лужу да в ней и пропал» Джейн наступила пяткой на корень древа, набухшей веной торчащий из-под земли, ойкнула и пошатнулась, с трудом удержав равновесие. Конечно, она бы не расстроилась, если бы упала ничком и измаралась в грязи, но слушать материнские наказы и упрёки по возвращении домой совсем не хотела. Джейн выдохнула ровно, протяжно и поправила тёплые, утяжелённые пухом и шерстью одежды. Рано было облачаться в кожу и меха, но Джейн со слов родителей была «вечно больной», в действительности – дитятей, которое легко простужалось и долго выздоравливало. Из-за этого её уже сейчас кутали во всё жаркое и согревающее, уподобляя толстокожей луковице, которую Сесилия утром нарезала и бросила в горячий суп.
Тропка, припорошённая старой хвоей облинявших елей, вилась, уходя вглубь игольчатой чащи, воркующей природным многоголосием шепотков и птичьих свирелей. Джейн проходила по ней множество раз, и её любопытному взгляду не за что было зацепиться: всё тот же булыжник, с одной стороны покрытый бархатом изумрудного мха; высокие древа с острыми вершинами и длинными, скрученными в зелёную канитель листьями; кустарники и другие растения, которым не хватало света из-за колючих исполинов, возвышающихся над ними. Так было всегда. Джейн слепила приевшаяся, набившая оскомину простота, чуть сдобренная красотой, отчего она не сразу заметила, что кое-что изменилось. Эльфы предпочитали растить своих детей в тепличных условиях, оберегать их от грязного, тонущего в пороках мира и неидеальной, испорченной заскорузлыми человеческими руками природы. Сесилия, не наступив на горло своим принципам, всё-таки насаждала дочери некоторые устои, традиции, но тех знаний, которые давал девочке отец – простодушный и бесхитростный мужчина, – хватало, чтобы понять элементарное. Например, то, что дерево не могло разверзнуть землю и показаться на поверхности в своём зрелом великолепии спустя считаные дни после зарождения в почве. Джейн держала в голове эту простую истину, вперившись растерянным взглядом в средней высоты ель, худую и плешивую, с покоробившейся корой и ободранными сучьями. Этой несчастной ели в помине здесь никогда не было. Джейн оторопела. Она была юна и наивна, но на память не жаловалась и глазам своим доверяла. Однако ж вот оно, дерево, уродливое и кривое, корнями изорвавшее земную твердь, стояло, покачивая ветвями.
