Потом до конца дня отец и дочь собирали дождевых червей и мыли пол, мать же лежала на кровати, наслаждалась долгожданным отдыхом и обнимала перьевую подушку, любовным взглядом окидывая крепкий стан своего супруга, его крепкие руки и приятное лицо с волевым подбородком.

С тех пор прошёл всего год, но Вальтер чувствовал себя хилым, ослабевшим стариком, будто минула сотня лет. Он замечал, как угасает Сесилия, как холодеет её взор и опускаются плечи при встрече с ним. В глубине души Вальтер признавал свои ошибки, пытался побороть жестокосердие, в гневе вырывающееся наружу, извращающее его суть, но всё было тщетно. Таким людям, как он – весельчакам в обыденности, упырям и истязателям во время ссоры, – не суждено было измениться. До конца своих дней влачили они непосильную ношу, мучая тех, кто был им дорог.

Вальтер покосился на дочь. Совсем ещё дитя, влюблённое в огромной мир всем своим крошечным сердечком. Тяготило его, что в поведении, жестах и словах Джейн он подмечал черты, присущие себе. Она часто обижалась и впадала в нервное буйство, подолгу не успокаиваясь; кричала и со слезами молила пожалеть её, извиниться перед ней, даже если раздор был посеян по её вине; уже в столь раннем возрасте она не признавала чужих мнений и говорила о странных, нередко страшных вещах. Нет, к россказням об охоте Вальтер привык, ибо отлов зверей и их умерщвление не были событиями, из ряда вон выходящими. Опасения вызывало иное.

Однажды Джейн разозлилась на девчонку, которая показала ей язык. Возвратившись с рынка, домочадцы занялись своими делами: Сесилия подшивала платье, Вальтер разделывал куриную тушку. Джейн же молча сидела, после чего, звонко рассмеявшись, выдала:

«Хорошо б ту девочку головой о стенку приложить!»

Причём сказала она это так задорно и радостно, что её родители не сразу вникли в смысл её слов. Стук топора утих, Вальтер замер, оцепенела и Сесилия. А Джейн, паясничая с недетской удалью, улыбалась широко и счастливо. Однако в этой улыбке Вальтер легко разглядел глумливый оскал.

Его дочь была похожа на него больше, чем ему этого хотелось.

– Па, па, – тихонько зашептала девочка, силком вытаскивая отца из мыслительных дебрей. Она переминалась с ноги на ногу, боясь зашуметь сухой листвой и спугнуть добычу. – Гляди!

– А? – Вальтер приподнялся, выглянул из-за зелёной изгороди и застыл в изумлении.

Прямо возле них, не боясь человечьего запаха, расхаживала молодая олениха, степенно перебирая ногами-спичками. Она фыркнула, посмотрела на охотника огромными чёрными глазами. Влажные и бездонные, они затягивали в тёмную неизвестность, подобно трясине. Узкую голову оленихи венчала пара растопыренных ушей. Её чёрный нос с тёмно-розовыми бархатными ноздрями, как у кобылы, чуток подёргивался. Грудина и мягкое брюхо вздымались, зверь дышал, не чуя опасности. Олениха, обратив вытянутую морду на Вальтера, сверлила его взглядом. Не тупым, а, скорее, выжидающим взором окидывала она силуэты: большой и маленький.

– Глупая, – наблюдая за благородной животиной, подытожила Джейн и зачесала волосы назад. Пряди почему-то взмокли, лоб обдало жаром. Она не понимала, чем была больна: предвкушением или страхом?

Вальтер, не отвечая, снял с плеча ружьё, наставил его на молоденькую олениху и, когда та наконец поняла, что встреча с людьми не окончится ничем хорошим, и галопом ринулась прочь, спустил курок. Раздался выстрел, и вороньё с тревожным карканьем взмыло в синее небо.

Залившись предсмертным рёвом, олениха изогнула гибкую шею и покачнулась, дрогнув осиновым листом. Её тонкие ноги подогнулись, надломились хворостинками, а голова отяжелела, и тело её упало на землю, распласталось на мёртвой траве, пролило бордовую кровь.

Алое пятно поблёскивало на свету россыпью гранатовых зёрен, пустивших сок. Джейн вглядывалась в посмертный багрянец, и её задумчивое лицо преобразилось: брови поднялись вверх, выражая изумление, а рот приоткрылся в немом вопросе. Но она не оцепенела, не зарыдала и не спряталась в ужасе за широкую спину отца.

Можно было списать странное равнодушие на то, что детскому уму сложно было познать таинство смерти, осознать, сколь оно ужасно и неотвратимо, но Дженифер до сего момента уже видела и бездыханные тела, и кровь. Однажды Сесилия не успела задёрнуть занавески, когда Вальтер рубил некогда квохчущую индюшку, которую купил на рынке. Тогда Джейн поняла, каким образом мясо попадало к ним на стол. Отвращения она не испытала, скорее, её сердце кольнула жалость. Но жалость – чувство недолговечное, ослабевающее по мере взросления. Несмотря на свою доброту и наивность, Джейн свыклась с заведённым порядком вещей, и ныне охота не пугала её, напротив, пробуждала в ней любопытство и интерес.

– И вправду глупая, – захрипев, Вальтер отвернулся и сплюнул на землю. В горле пересохло, в глазах защипало – так отступал раж, воинственная лихорадка.

Для истинного охотника душевный трепет, захлёстывающий, когда жертва уже поймана на мушку и может вот-вот соскочить, дороже всякого иного чувства.

– Почему она сразу не убежала? – он утёр рот тыльной стороной ладони, привычным движением погладил ствол ружья. – Обычно звери всегда драпают, чуть только завидев человека вблизи.

Вальтер задумался и потёр подбородок влажной ладонью. От кожи разило железом, пальцы были скользкими от пота. Животные не могли похвастаться излишней смелостью, а олени были и вовсе пугливы.

Не успел Вальтер выдвинуть хоть какое-то предположение, как чуть поодаль зашуршала листва. Хрустнули ветви, и на поляну, заполненную духом остывающей плоти и крови, вышел тощий оленёнок. Его пятнистая шкура сливалась с тенями жёлто-коричневых листьев засохшей малины, непропорционально длинные ноги стучали копытцами по спящей земле, взметая пыль и травяную шелуху.

Каплевидные смоляные глаза влажно засверкали, обратив взор на холодеющее тело. Будто от слёз. Головой Вальтер сознавал, что того быть не может, да и привык он к виду осиротевших детёнышей, но в груди всё равно протяжно заныло.

Оленёнок шатко подался вперёд и, приблизившись к туше своей матери, изогнул шею, ткнулся мордочкой в её одутловатый бок. Его копыта увязли в крови и отсвечивали зловещей алью.

– Это я… – сипло прошептала Джейн, не отрывая взгляда от душераздирающей сцены прощания дитя с погибшей матерью. – Я её приманила… – она помялась, по привычке переступила с ноги на ногу, после чего спросила ровно и отстранённо, без дрожи в голосе: – Ты его… тоже?

Вальтер опешил.

– Чего? – он прикрыл рот ладонью, нервно закашлял, сотрясаясь всем крепким телом. На губы наползла непрошеная улыбка, и он воззрился на свою дочь с удивлением, заметно отдающим притворством. – Моя ты фантазёрка. Нет твоей вины в том, что олениха уж больно наивная попалась.

Обняв Джейн за плечи, Вальтер по-отцовски потрепал её, похлопал по спине, утешая. Внезапно над лесом разнёсся громкий вопль, писклявый и долгий, похожий на скрип дверных петель. Так кричал оленёнок, надрывая глотку и раздувая бархатные, как и у его матери, ноздри.

– Детёныша я не трону, – слыша надрывный животный плач, Вальтер закусил губу, поморщился с сожалением. – Досадно, что так вышло. Думал, молодая олениха, ещё не разродилась, так нет, видно, худа была, всё молоком мальву кормила. Но пусто теперь уж жалеть да о чём-то говорить, – он зарылся натруженной пятернёй в волосы Джейн и грубо почесал затылок, пальцами впившись во взъерошенные пряди.

От мысли, что они, рождённые божественной волей и великодушным желанием посеять жизнь, многим походили на зверей, что какой-то ирод окаянный мог так же покуситься на жизнь его или его родных, Вальтер шумно сглотнул

– Но запомни, Дженифер – не стоит брать у природы больше, чем она даёт, – продолжал он, неотрывно глядя на оленёнка, испачкавшего чёрный нос в разлившемся зареве.

Подул ветер, бросил жгучий аромат крови в лицо, ошпарив её вязким теплом щёки и лоб.

– Потому я и отпускаю оленёнка, чтобы он вырос, окреп, зародил своё потомство. А после и на него с ружьём пойти можно будет, ибо дело своё он выполнил, – Вальтер поправил ремень, на котором держалось ружьё, и провёл языком по нижней губе, увлажняя потрескавшуюся, болезненно стянутую кожу. – Вернул и приумножил природе то, что мы, паразиты такие, забрали.